И новые стройки видел он. Слышал веселую перекличку голосов. Первым приходит на стройку топор — вечный труженик, неутомимый строитель; а за ним — экскаваторы, бульдозеры, подъемные краны. Неумолчная песня несется над степью — песня труда. Так в глухой дальневосточной тайге в годы первых пятилеток вырастал Комсомольск-на-Амуре, город юности; так вырастут в годы грядущих пятилеток в полупустынных прежде местах многочисленные новые поселки, которые со временем, быть может, тоже разрастутся в города.
Сверкание фрезы, привычность работы словно завораживали Геннадия, как бы отрешая порой от цеховой действительности и давая простор потоку мыслей. Руки автоматически выполняли одну операцию за другой, а в голове был целый калейдоскоп образов, картин, шла напряженная, острая полемика между Геннадием и близкими ему людьми.
На мгновение он увидел в блистающей поверхности фрезы смеющееся лицо Марианны, вновь услышал ее голос: «Ждем на целинные земли!» и свой ответ: «Приеду! Обязательно приеду!..» И тут же образ Марианны потускнел, расплылся, уступив свое место другому — Вале Подкорытовой.
«Я понимаю тебя, Геня, — сказала фреза Валя. — Я очень хорошо понимаю твое стремление. Но мы не можем рекомендовать тебя. Разве можно допустить, чтобы каждый, никому ничего не сказав, бросал станок? Ты же умный парень! Согласись, что так делать нельзя…»
«Но станок простоял всего три часа!» — хочет Геннадий крикнуть Вале, но там уже не она, а Малахов.
«Дело не в этих трех часах, которые ты прогулял, — говорит он, и снова Геннадий видит шрам на его щеке, напоминающий, через какие испытания иногда должен пройти человек. — Шут с ними, с этими тремя часами. А дело в том, что ты смог допустить это. Смог. Понимаешь? Ты объясняешь это тем, что решил поехать на целинные земли. Желание хорошее, не спорю. Честь и хвала всем, кто едет туда. Но ведь тебя могли и не отпустить с завода. Ты сам отпустил себя, решив, что все остальное не имеет значения. Выходит — не захотел посчитаться с интересами предприятия. А предприятие должно работать, бесперебойно давать продукцию, и, кстати, также для того, чтобы такие, как ты, поехавшие на освоение целинных земель, могли выполнить там свою миссию… ты не согласен? а?»
Геннадию нечего возразить на это.
«Можно ли послать в разведку бойца, который, позабыв о воинском долге, ушел с поста? Именно так поступил ты. Взял и бросил. А комсомольцы, едущие на завоевание целинных земель, — это головной отряд, авангард той армии труда, которая придет в степные районы. Их ждут трудности. Это почетные трудности, и нужно заслужить право на преодоление их. Ты лишился этого права. Ты совершил прогул, и как бы ты ни называл его, какими бы высокими побуждениями ни оправдывал, прогул есть прогул. Для рабочего человека — самое тягчайшее преступление…»
Кто это сказал? Малахов? Но и его образ потускнел и исчез, и снова Геннадий наедине со своими мыслями. А может быть, это он уже сам говорил себе?
Только Пастухов не показывался перед ним в эти часы безмолвных, бесконечных споров с самим собой. Ну его! Сухарь! Вот будет отчетно-выборное собрание — они поговорят с ним, как надо, выберут другого секретаря…
Между тем подготовка к отъезду добровольцев-комсомольцев на целинные земли приближалась к концу и уже был назначен день торжественного собрания отъезжающих в городском оперном театре.
Накануне этого дня Геннадий заканчивал работу в цехе. Прибрав, как обычно, станок, он стоял, не спеша вытирая руки ветошью и удивляясь, почему долго нет сменщика Феди Лапшина. Вот прогудел и гудок, возвещающий о начале новой смены, а Лопушок и не думает показываться… Уж не случилось ли что-нибудь с ним? Может быть, заболел?.. Геннадий оглянулся на дверь, ожидая, не мелькнет ли там низенькая юркая фигурка Лопушка, взгляд задержался на одном станке, который не работал и около него не было видно никого, на другом… и только тут Геннадий вспомнил, что Лопушок не опаздывает — он не вернется сюда больше никогда. Все отъезжающие уже получили расчет и отпущены для устройства личных дел.
Геннадию стало грустно. Жалко расставаться с друзьями.
Но почему же простаивают станки? Геннадий медлил уходить, ему не хотелось оставлять свой станок умолкнувшим, одиноким.
Около него появились начальник цеха и мастер. Они тоже смотрели на неработающие станки, как бы пересчитывая их. До Геннадия долетел отрывок разговора:
— Н-да, — медленно произнес начальник цеха. — Многовато. Как бы не отразилось на плане месяца.
— А когда дадут новых? — спросил мастер.
— Да отдел кадров раньше, чем через неделю, не обещает…
— Неделю?! — ужаснулся мастер. — Неужели неделю будут стоять?
— А что ты сделаешь! Не хватает людей…
Геннадий догадался, что речь идет о замене выбывших новыми рабочими. Вспомнился Малахов, озабоченность, с какой парторг делился с Геннадием своими соображениями насчет того, как разрешить проблему нехватки станочников.
Неделю… Значит, и его, Геннадия, станок тоже будет простаивать без дела одну смену из трех. Плохо. В такое-то время!
Беседующие повернулись, намереваясь уходить. Внезапно будто кто-то подтолкнул к ним Геннадия. Заступив им дорогу, он поспешно сказал начальнику цеха:
— Разрешите мне отстоять вторую смену?
— Вторую смену? Где? — не поняв, удивился тот.
— На своем станке. Лапшина-то нет.
Начальник, уразумев, переглянулся с мастером, который, нахмурясь, мерял взглядом Геннадия так, словно видел в первый раз. Мастер не забыл прогула, случившегося как раз в его смене.
— После ночной-то смены? Не трудно будет? — принялся допрашивать начальник, соображая, какую пользу для цеха можно извлечь из просьбы Зворыкина.
— А хоть и после ночной! Что такого?
— Да это, пожалуй, верно. Силы да выносливости тебе не занимать… Какое твое мнение, Евлампий Ильич?
Мастер в ответ на этот вопрос еще раз испытующе оглядел молодого фрезеровщика с ног до головы, как бы не доверяя ему, пожевал строго губами и неопределенно пробурчал:
— Оно конечно, если…
— Ну что «если»? Пускай встает!..
Повторять не потребовалось. Испытывая какое-то волнение, — словно собирался работать впервые! — Геннадий без промедлений шагнул к станку, с привычной сноровкой быстро заправил деталь, оставшуюся необработанной от предыдущей смены, и — не прошло минуты — станок уже гудел, содрогался в режущем усилии.
Геннадий запустил такую подачу, что впору поломаться инструменту. Впору, да не ломался. Хорошее знание своей профессии помогало Геннадию. Он хотел не только выстоять вторую смену подряд, но обязательно достичь высокой производительности. Фреза дымилась, обгладывая металл, мотор напряженно рокотал. С каким-то ожесточением: Геннадий заставлял станок работать с предельной нагрузкой, сам чутко прислушиваясь к его голосу, ощущая удовлетворение и словно бы даже облегчение от того, что поступает так.
Эх, если бы товарищи уезжали позднее, ну, окажем, через месяц, два! Он делом доказал бы, что достоин быть с ними. А сейчас — что сделаешь за два дня?
Но — все равно, все равно… Он снял обработанную деталь, поставил на ее место другую.
Мастер и начальник цеха, понаблюдав за ним минуту или две, давно ушли. Геннадий слышал, как начальник цеха, уходя, обронил в сторону своего спутника, но достаточно громко, чтобы донеслось и до того, о ком говорилось:
— Пускай. Я бы на его месте не то, что…
Дальнейшее Геннадий не расслышал. Он был благодарен начальнику за то, что тот внял его просьбе, и немного сердит на мастера за проявленную нерешительность, хотя понимал, что сам виноват в ней. Скоро он забыл об этом и продолжал работать, как всегда.
Перед концом смены в цехе зачем-то появился Пастухов. Походил в отдалении, перемолвился с одним; с другим из работающих и затем, остановившись за спиной Геннадия, сказал непринужденно, как будто между ними ничего не произошло:
— Привет, Геня!
Геннадий, не оборачиваясь, кивнул.
Что ему надо? Геннадий все еще был зол на приятеля, хоть кое в чем тот и оказался прав, все еще не мог укротить свой характер.
— Ну, как две смены? Трудно?
— Могу три… — буркнул Геннадий, и тут же мысленно укорил себя: опять! опять за прежнее: «мне все нипочем!» Пожалуй, та же мысль прозвучала и в словах Пастухова, протянувшего с сомнением:
— Ну-у! Три будет лишковато!