На углу улиц Чапаева и Большакова — одноэтажный домик с крыльцом. В долгие зимние ночи, когда уже давно погасли в соседних домах огни и лишь изредка промчится авто, освещая фарами примятый снег, только в этом домике ярко светится квадрат окна. За столом среди книг и рукописей сидит пожилой человек. У него широкий и выпуклый лоб — лоб мыслителя, седая борода ложится на грудь. Он — русский всем своим обликом. Он красив той благородной старческой красотой, которую дает людям большая, честно прожитая жизнь.
Это наш Бажов, наш Павел Петрович.
Таким мы знали его живого. Можно было зайти в этот дом на углу Чапаева и Большакова, и хозяин, даже будучи больным, всегда принимает гостя радушно.
Кабинет его пополнился книгами, подарками, в нем становилось тесно. Кто-то из художников нарисовал портрет, кто-то написал картину, уральский пейзаж. Лучшее дарили певцу Урала — залог глубокой любви к нему, глубокого уважения.
На нижних полках «Малахитовая шкатулка» в переводах на языки народов СССР, на языки народов мира. По всему свету гремит крылатое слово уральского рассказчика.
Павел Петрович берет тегеранское издание, показывает рисунок: ящерица с женской головой нарисована очень искусно.
— Традиция чувствуется, — замечает он. — Видимо, в иранской мифологии эта фигура часто встречается…
В одно из последних посещений зашла у нас речь об издании ранних его произведений.
— Хотелось бы, Павел Петрович, собрать статьи еще периода гражданской войны.
Павел Петрович задумался.
— Надо бы, да я, пожалуй, и сам сейчас не узнаю, которая из них моя. Без подписи ведь шло.
С живейшим интересом подхватил он мысль об издании ранних произведений и немедленно принялся за собирание материалов. Первым книгам его суждено было составить его последнюю книгу.
Теперь, когда П. П. Бажова нет с нами, хочется запечатлеть черты его. Последние встречи, последние впечатления о большом человеке нашего времени, с которым нам выпало счастье вместе жить и работать.
Осень 1948 года. Павел Петрович сидит, покуривает трубку и кашляет. Он недавно вернулся из Сухуми. Настроение у него превосходное. Рассказывает о Новом Афоне, о природе Юга.
— Хороши кипарисовые аллеи. По-моему, кипарис для аллей самое подходящее дерево… Видел я обезьяний питомник. Любопытно. У них, у обезьян-то, все еще патриархат.
Павел Петрович смеется в бороду.
Проходит год. Здоровье слабеет. Плохо с глазами, одышка.
— Что поделаешь — врачи говорят: необратимые процессы…
И все-таки он не сдавался болезни. Ходил на собрания, в товарищеском кругу шутил. Как-то зашла речь о писателе Б.
— Пишет он книгу об Урале… Читал я… Немного не то получается… Вот, например, пишет о купце Севастьянове. Дом его теперешний Дом союзов. Сооружение в ложноготическом стиле… Хорошо… Садился, говорит, Севастьянов на скамейку перед домом полюбоваться на окрестности. И тут же анекдот: когда будто бы захотел Севастьянов посеребрить крышу на доме, родственники объявили его сумасшедшим… А я вот другой анекдот слышал… Будто бы Севастьянов оказался главой хлыстовской общины и был сослан… Не о том надо писать. У меня вот из ума нейдет семидесятипятиметровая стрела, которую я видел на Уралмаше. Шагающий экскаватор — это штука серьезная, товарищи.
Кто-то замечает:
— Б. искал соавторов.
— Знаю. Он к Пермяку обращался. Ну, это совсем неподходящая пара. «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань».
— Да он и ко мне обращался.
— Ну, вот бы получилась тройка. Ты в коренниках, Пермяк в пристяжке и тот сбоку бежит…
Павел Петрович смеется от всей души, до кашля, до слез. Видимо, он в воображении ясно представил себе «тройку».
Последняя встреча моя с Павлом Петровичем состоялась ранней осенью 1950 года. Болезнь его прогрессировала. Производил он впечатление страшно утомленного человека, но по-прежнему не пропускал собраний.
После одного из них мы разговорились о рассказах Мамина-Сибиряка, которые предполагало издавать Свердловское издательство.
Павел Петрович отобрал такие, как «Зимовье на Студеной», «Емеля-охотник», особенно похвалил рассказ «В каменном колодце», а о «Легендах» сказал: