«Мой Евграф уж не прилетит», — Устинья тяжело вздохнула и вернулась домой.
Недели через две, управившись с огородом и взяв с собой попутчика — старика Черноскутова, она выехала на водяную мельницу в Уйскую. Смолоть хлеб им не пришлось. Весенним половодьем сорвало мост через Тобол, и Устинья с Черноскутовым повернули лошадей на паровую мельницу Фирсова.
— Наверное, завозно там, — высказал опасение старик. — Скоро не смелем. Одна парауха на весь уезд. А что ежели с неделю жить придется? Чем будем питаться? — и скосил глаза на небольшой узелок с хлебом своей попутчицы.
— Проживем как-нибудь, — махнула рукой Устинья и, соскочив поспешно с телеги, взялась за тяж, помогая коню вытаскивать воз из грязи.
Ехали они долго. Слабосильная лошадь Устиньи с трудом тащила тяжелый воз и часто останавливалась. Овса у Лупана не было с зимы. Поднявшись первым на косогор, с которого хорошо видна была мельница, Черноскутов покачал головой.
Возле построек мельницы, точно огромный цыганский табор, с поднятыми вверх оглоблями виднелись телеги помольцев. Из огромной железной трубы густыми клубами валил дым и черным облаком висел над рекой. Рокотал паровик.
Зоркие глаза Черноскутова заметили среди сновавших возле возов казаков в форменных фуражках, шапки мужиков и малахаи казахов.
— Народа собралось тьма, — кивнул он в сторону мельницы подошедшей Устинье. — Со всех сторон понаехали. Хоть обратно заворачивай, — старик поправил шлею коня.
— Тянулись такую даль с возами и вернуться домой без муки тоже не дело, — отозвалась Устинья и отошла к своей лошади. — Поедем, — заявила она решительно.
К мельничным весам из-за людской давки пробраться было трудно. Черноскутов и Устинья остановились недалеко от хозяйского амбара, куда ссыпался гарнцевый сбор.
На широкой поляне против мельницы расположились группами помольцы. Слышался шумный говор донковцев и других мужиков, приехавших из сел и деревень Марамышского уезда. Казаки сидели обособленно, бросая порой недружелюбные взгляды на остальных. Устинья заметила в их кругу Силу Ведерникова и еще несколько пожилых казаков из богатых домов. Поодаль, поджав под себя ноги, о чем-то оживленно беседовали казахи. По отдельным выкрикам, возбужденным лицам мужиков, чувствовалось, что назревает драка. Вскоре пришел весовщик, угрюмый и нескладный парень.
— Казакам будем молоть в первую очередь, мужикам во вторую, а киргизам после всех, — объявил он.
— Что за порядки! — раздался голос из толпы мужиков. — Кто раньше записался на очередь, тому и молоть…
— Я ничего не знаю, — махнул рукой весовщик, — так хозяин велел. Казаки, подходи! — парень брякнул коромыслом весов и стал подготовлять гири.
Первым шагнул к весам Сила Ведерников. Ему перегородил дорогу здоровенный мужик из Сосновки.
— Ты когда приехал? — спросил он Силу.
— Вчера.
— Я уже третий день живу на мельнице. Подождешь, не велик барин, — сурово бросил ему сосновец.
— А ты свои порядки не устанавливай, на это есть хозяин, — Сила сделал попытку отстранить мужика, но тот стоял как вкопанный.
— Не лезь, тебе говорю, — сказал он угрюмо и сдвинул густые брови, — моя очередь.
— Отойди, мякинник, — Ведерников двинул его слегка плечом.
— Я тебе еще раз говорю, не лезь кошомная душа, — произнес тот угрожающе.
Остальные мужики подвинулись к своему товарищу ближе.
— Его очередь, — зашумели они на казаков, окруживших Силу. — За ним должен молоть Умар. Эй, Умарка, подойди сюда. За кем твоя очередь?
— Вот за этим, — показал пожилой казах на мужика. — За мной Танат, — заговорил казах торопливо. — Где такой порядок? Из аул ехал давно, теперь опять ждать. Очередь надо…
Толпа прибывала. Возле весов образовалась давка. Дед Черноскутов скрылся в толпе, и Устинье пришлось взобраться на предамбарье. Отсюда ей хорошо была видна поляна, запруженная народом.
Весовщик вскоре исчез. Толпа продолжала шуметь.
— Теперь не царское время!
— Нагаечники!
Ведерников разъяренно выкрикнул:
— Совдепщики!
Стоявший с ним рядом сосновский мужик рванул Силу отвесов.
— Ребята, бей кошомников! — гаркнул он.
Послышался треск досок ближнего забора, топот, ругань, и, кто-то вложив два пальца в рот, отчаянно засвистел.
Какая-то внутренняя сила, точно на крыльях подняла Устинью и, заглушая шум начинающейся свалки, она крикнула:
— Остановитесь! Что вы делаете? Кому нужна ваша драка? Хозяину! Это его выдумка! Натравить нас друг на друга, посеять вновь раздор между мужиками, киргизами и казаками…
Устинья потрясла кулаком по направлению хозяйской конторы, из которой в сопровождении Никодима поспешно вышел Сергей.
— Не удастся, — и, увидев молодого Фирсова, на миг закрыла глаза. Промелькнул окровавленный Евграф, раненый Епиха, спокойное и вместе с тем суровое лицо Русакова. Почувствовав прилив новых сил, она энергично взмахнула рукой: — Это не пройдет!
Толпа затихла. В тишине вновь зазвучал голос Устиньи.
— Моего мужа прошлой весной зарубили свои же богатые казаки. Он шел за станичную бедноту, за мужиков и голодных тургайцев. А сейчас нас снова хотят столкнуть лбами. Ему нужна наша вражда, — рука Устиньи властно показала на подходившего Сергея.
— Сойди, — Никодим пытался стащить Устинью с предамбарья.
— Ты не лапайся. Я тебе не стряпка Мария, — гневно сказала женщина. — Если хозяин не отменит свои порядки, молоть не будем. Хватит ему издеваться над нами.
— Правильно! — прогремел сосновец. — Мужики! Запрягай лошадей, будем молоть на ветрянках, — скомандовал он.
Толпа крестьян отхлынула к возам. За ними потянулись и казаки.
— Стой! — Сергей вскочил на предамбарье и стал рядом с Устиньей.
— Молоть будете в порядке очереди. Мельницу на ночь останавливать не буду. Зайди в контору, — бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.
…Душевный подъем, который испытывала Устинья во время стычки казаков с мужиками, и чувство первой победы, одержанной над хозяином, прошли, и женщина, возвратившись к своему возу, легла на мешки. Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбище. Устинья долго лежала с открытыми глазами, провожая взглядом медленно плывущие над степью облака. Повернулась на бок и, увидев шагавшего с уздами Черноскутова, спросила:
— Лошади к воде не подойдут?
— Нет, — ответил тот, — берег крутой, поить придется выше мельницы.
Устинья боялась, что потная лошадь может напиться холодной воды и обезножить. Старик, бросив узду, уселся возле возов. Он вытащил хомут и стал перетягивать ослабевший гуж.
— А смелая ты, — продолжая возиться с хомутом, заметил он, — кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь? — спросил он Устинью.
— Нет! — и, помолчав, добавила: — Нечего мне там делать…
— Смотри, как хочешь. А хозяин-то тебе знаком, что ли? — продолжал допытываться дед.
— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.
— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину.
Устинья сдвинула брови.
— Подождем, люди раньше нашего приехали. Пускай мелят…
Дед принялся за хомут. «С характером бабочка, — подумал он про нее, — камень. Что задумает, на том и поставит».
— С хлебом-то у нас плохо, — протянул он.
— Ничего, не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру смелем, — и, увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.
— Ассаляу маликум! — поздоровался тот по-казахски.
Одежда Умара была местами перепачкана мукой, и его широкое скуластое лицо сияло радостью.
— Похоже, смолол? — спросил его дед.
— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[1] есть, — и, вынув небольшую склянку с табаком, он предложил Черноскутову: — Маленько жуем…