Приближался вечер, тихий и ласковый, какие бывают в предгорьях Урала в августе. В воздухе носились мельчайшие паутинки и, оседая на траве, как бы нанизывали серебряную нить на ее увядающий, но попрежнему красивый ковер. Ераско прошел несколько построек и, не обнаружив Никодима, решил заглянуть в стоявший недалеко от бора сарай. Постройка была наполнена длинными рядами сырца[5], и, крадучись между ними, Ераско заметил в углу спящего человека.
— Он самый, — не выпуская винтовку из рук, бобыль на цыпочках стал подкрадываться к мирно храпевшему беглецу.
Подойдя к нему вплотную, он гаркнул:
— Встать! — и щелкнул затвором винтовки.
Никодим встрепенулся и, поджав под себя ноги, зевнул.
— Встать, гидра!
Расстрига неохотно поднялся с земли и, посмотрев угрюмо на вооруженного человека, спросил:
— Что тебе?
— Руки вверх! — Ераско сделал свирепое лицо и, сдвинув белесые брови, сердито заворочал глазом. — Два шага назад!
Никодим попятился. Поднятые руки Елеонского были наравне с верхними краями сырца, и в голове бобыля промелькнула мысль: «Как бы не стукнул кирпичом, надо заставить пятиться к выходу, там как раз яма».
Направив дуло винтовки на Никодима, он грозно крикнул:
— Три шага назад! — тот попятился. — Два шага назад!
Расстрига, не замечая опасности, стоял на краю глубокой ямы, из которой когда-то брали глину. Вылезть из нее можно было лишь с приставной лестницей.
— Что я рак тебе, что ли? — не опуская рук, пробурчал сердито Никодим.
— Шаг назад! — яростно выкрикнул Ераско и прицелился в; расстригу.
Хищно взглянув, Елеонский рванул дуло винтовки и, в тот же миг оступившись, рухнул в яму. Бобыль припал к краю, вглядываясь в лежавшего Никодима. Там же валялась упавшая винтовка.
— Должно, крепко ушибся, лежит без памяти. Как же винтовку выручить?
Из ямы послышался звук, похожий на кряхтение, и бобыль осторожно заглянул вниз. Вытянув ноги, Никодим сидел, прислонившись к одной из стенок, и ощупывал голову. Затем поднял глаза кверху и, увидев Ераска, попросил воды.
— А с винтовкой как? — спросил тот.
— Принесешь воды, получишь оружие, — махнул рукой Никодим.
Ераско сбегал к ближнему колодцу и, почерпнув в бадейку воды, спустил ее на веревке к расстриге. Елеонский пил долго, с перерывами. Сделав вид, что он привязывает винтовку к бадейке, Никодим крикнул:
— Тяни!
Бобыль доверчиво высунул голову. В тот же миг раздался: выстрел и, почувствовав сильный ожог возле уха, бобыль отпрянул от ямы.
— Я тебе воды, а ты мне пулю, вот она контра-то какая! — точно обращаясь к невидимому зрителю, заговорил Ераско и, ощупывая ухо, поспешно зашагал к городу. Через час он вернулся с двумя красноармейцами. Никодим упорно не хотел вылезать из ямы, и только когда те пригрозили ему гранатой, он неохотно поднялся по веревке на поверхность. На допросе Елеонский признался, что он по просьбе старика Фирсова спрятал его золото. В тот же день расстрига указал место, где оно было зарыто.
…Стоял январь 1920 года. В предгорьях Урала крепла власть Советов. В селах, деревнях и станицах беднота взяла у кулаков на учет машины, хлеб и поделила землю. Началась организация товариществ по совместной обработке земли.
На уездной партийной конференции Русаков был избран секретарем Марамышского укома.
Андрей вместе с Истоминым был за Читой и часто писал Христине, которая работала в Челябинском губкоме партии.
Раненый под Красноярском Федот Осокин вернулся в родной Марамыш и был назначен начальником уездной милиции. По состоянию здоровья демобилизовался из армии и Василий Шемет. Зверинская беднота избрала его председателем станичного исполкома. Епифан Батурин находился под Волочаевском и командовал уже полком. Не было вестей лишь от Ивана Устюгова и Осипа.
Летом из Монголии вернулся в свою станицу Поликарп Ведерников. К отцовскому дому он прошел огородами и, забравшись в пустой пригон, долго осматривал широкий с просторными навесами двор. Посторонних никого не было. Поликарп крадучись вылез из своего укрытия и, пробираясь с оглядкой возле амбаров, торопливо поднялся на крыльцо. Через час, вымытый и одетый в свежую парусиновую рубаху, на плечах которой попрежнему блестели позолоченные пуговицы от погон, он рассказывал отцу:
— Еще до отхода в Монголию в нашей сотне начался разброд. Состоятельные казаки тянули за границу, голытьба — домой. В Алтайских горах от сотни осталась половина людей, остальные утекли. А тут, как на грех, наш командир застрелился. Помнишь, поди, Сергея Фирсова?
— А как же, — ответил Сила, — накануне отхода от Тобола, скрываясь от красных, он ночевал у меня. Как он попал в начальники? — и, не дожидаясь ответа, старый Ведерников продолжал: — По уставу командиром казачьей части должен быть свой кадровый офицер…
Поликарп махнул рукой:
— Напоследок все перемешалось. Не поймешь, кто казак, кто сын казачий, а кто… — выругавшись, Поликарп потянулся за стаканом самогона, — умеешь шашкой владеть, да зол на Советскую власть, значит и начальству хорош, командуй, — сын захрустел соленым огурцом.
— А что, рядовые казаки разве пообмякли? — Сила испытующе посмотрел на сына.
— Как тебе сказать, — Поликарп вытер рукавом рубахи вспотевший лоб, — одни сразу повернули коней к дому, другие побоялись красных и ударились за границу вместе с зажиточными станичниками. Пугали шибко. Будто большевики расстреливают без разбору всех казаков.
— Ишь ты! — старый вахмистр погладил седые усы. — Убивать-то не убивают, а прижимать стали крепко. У меня из амбаров почти весь хлеб выгребли свои же казаки. Ладно, припрятал маленько, а то жевать бы нечего было, — пожаловался он сыну.
— Дивно припрятал? — по-хозяйски спросил Поликарп и налил себе второй стакан.
— Да как сказать, — Сила повел глазами по потолку, — мешков сорок лежат. Вот только боюсь, как бы вода к яме не подошла, в низком месте вырыта. Съездить бы посмотреть. Отдохнешь денька два — и прогуляемся в степь. Как у тебя с документами? — спросил он Поликарпа.
— Придется явиться в исполком, — вздохнул тот. — Кто там теперь верховодит?
— Васька Шемет, такой вредный для нашего брата стал, что беда, — Сила побарабанил пальцами по столу.
— Лупан жив?
— Скрипучее дерево долго на корню стоит, — ответил Сила, — недавно сноха гостить приезжала…
— Устинья? — Поликарп подался туловищем через стол.
— Замуж, говорят, вышла, — Сила отвел глаза в сторону.
— За кого?
— За главного партийного человека в Марамыше, Русакова. Помнишь, которого я имал в Уйской?
Поликарп отодвинул бутылку и поднялся на ноги. Заложив руки за спину, прошелся раза два по комнате и остановился перед отцом.
— Весточка! — криво усмехнулся он. — Нечего сказать, веселая…
Старый вахмистр изподлобья посмотрел на сына.
— На кой ляд она тебе сдалась! Что не найдешь лучше, что ли, — сказал он сурово и, помолчав, добавил: — в Прорывной я тебе девку приглядел, дочь старшего урядника Солдатенкова Абрама. Хозяйство немалое, сыновей нет, да и из себя статна. Иди лучше отдыхай, там тебе мать постель приготовила, — кивнул он на маленькую горенку.
Поликарп вышел.
Утром Сила сказал сыну:
— Забыл тебе вчера досказать: наши-то, управители, отдали спорные покосы донковцам. В петровки ездил туда, глядел, стогов двадцать наставлено. Сено доброе, убрали сухим. Да и стога-то стоят друг от друга близко. Свозили в одно место. Там теперь в этих Донках товарищество по совместной обработке земли организовано. Надо бы на первых порах пособить им, — старый Ведерников пытливо посмотрел на Поликарпа.