— Может случиться — и мы людей насмешим. А у нас получится?
Вопрос прозвучал неожиданно и резко, словно сказано было что-то крайне неуместное и неприятное. Наступила тишина. Борисов заговорил еще медленнее.
— У нас получится… Коммунисту Дробышевскому должно быть известно, если советские люди берутся решать новую задачу, они не останавливаются на полпути… У них всегда получается.
— Однако в Америке не получилось…
Шатилин неожиданно вскипел:
— К чему такой разговор. Америка! Америка! Что ж ей, Америке этой, в ноги кланяться?
Борисов все так же спокойно продолжал:
— Инженеру Дробышевскому должно быть известно, что техника американской металлургии для нас не служит образцом. Эти времена прошли…
Ознакомившись с планом работ по реконструкции колошникового устройства печи № 6, партийное бюро одобрило его, решило провести беседы по этому вопросу во всех бригадах и взять под контроль его выполнение…
Мастер Горностаев вышел с заседания вместе с Борисовым. Ему не терпелось узнать, где можно прочесть о новом методе работы, у кого познакомиться с проектом реконструкции шестой печи. Новатор по натуре, он тянулся ко всему новому и передовому, не любил быть в стороне, когда борьба шла за становление нового. Горностаев в душе не то, чтобы завидовал, но все-таки досадовал, что на шестой, а не на четвертой печи развернется сейчас борьба за внедрение нового метода работы. Борисов, как бы угадав его мысли, сказал:
— Да вы не досадуйте, Василий Кононович, и до вас очередь дойдет…
— Ну, конечно, на все готовенькое.
— Не загадывайте. Дело значительно сложнее, чем вы думаете. Бороться придется засучив рукава и не только на шестой печи. На вашу долю достанется…
Горностаев прошел большой нелегкий путь. В 1930 году, тогда еще молодой рабочий Ижевского завода, он был принят в ряды коммунистической партии, а через два года работал уже на Кузнецком металлургическом заводе, принимая участие в задувке первых домен. Здесь он был газовщиком и мастером, кончил рабфак и поехал учиться в промышленную академию. Но обстоятельства сложились так, что окончить учебу ему не удалось. Накануне Великой Отечественной войны Горностаев — мастер доменной печи в Магнитке. Он считал, что техника, доменное дело — это его истинное призвание, и всей душой отдался любимому производству.
Борисова он знал еще по совместной работе в доменном цехе Кузнецка и больше всего любил в нем его неугомонное стремление к новым, более совершенным методам работы. За это он прощал Борисову его замкнутость. Руководителя Горностаев представлял общительным и душевным человеком. Но зато настойчив и, уже если задумает что-нибудь, то сделает. Мастер и сейчас был уверен, что Борисов все до мельчайших подробностей предусмотрел и продумал, прежде чем приступить к осуществлению своего плана работы на повышенном давлении газов на колошнике.
Начальник цеха дал Горностаеву список статей о новом методе работы. Это были переводы статей из американских журналов, в них больше всего рассказывалось о неудачных попытках закрепить работу домен на новом режиме работы. Ему казалось странным, что такой опытный инженер, как Дробышевский, не верил в успех дела. Было что-то неприятное и отталкивающее в этом его вечном брюзжании и сомнениях. Если бы у Дробышевского были возражения, то он должен был бы, как коммунист и советский инженер, открыто выступить со своими доводами. Но инженер не вступал в борьбу, ничего не опровергал, а только сомневался. И это вызывало не только досаду, но и чувство возмущения.
Горностаев как-то прямо высказал Гоманкову свое мнение о Дробышевском.
— Надо обсудить его поведение. Коммунист, ведь, инженер, а ведет себя, как консерватор…
— Скорее, как обыватель, — ответил Гоманков. — У него нет ни одного серьезного возражения. Ему хочется спокойной жизни. А высокое давление сулит много беспокойства, заставляет учиться, думать, творить…
В начале апреля на шестой печи все уже было готово к работе. Наступил ответственный момент, и, как всегда в таких случаях, коммунисты доменного цеха вновь собрались, чтобы обсудить свои задачи.
Апрель выдался чудесный, теплый. На заводском дворе начали распускаться почки на деревьях. В красном уголке, где собрались коммунисты, были настежь открыты окна и, хотя шум домен мешал говорить, с этим мирились, никому не хотелось сидеть в духоте.
Здесь были и секретарь парткома завода, и секретарь горкома. По всему чувствовалось, что вся партийная организация внимательно следит за работой доменщиков. Беспокоились и в Москве. Ночью звонил министр и долго расспрашивал, как подготовлена печь и есть ли у коллектива уверенность в успехе.
Горностаев сидел рядом с Шаталиным и расспрашивал его о подготовке к пуску печи, о том, что могло интересовать только мастеров. Шаталин охотно отвечал, а потом неожиданно сказал:
— А все-таки беспокоятся…
— Кто? — не понял Горностаев.
— А вот — партком, горком, министр… Дело ведь принципиальное: американцы не смогли, а мы сделаем. Это одно. А главное — десятки тысяч тонн лишнего чугуна на улице не валяются и в народном хозяйстве очень пригодятся…
— Значит, и у тебя на душе неспокойно?
— А как же. Дело ведь не испытанное — шут ее знает, как оно обернется. Теоретически — все за. А практически?
Горностаев почувствовал, что Шатилин неспроста затеял этот разговор и ему хочется узнать его, Горностаева, точку зрения. И ему от души хотелось подбодрить товарища, укрепить в нем чувство уверенности.
— Раз теоретически все за, какие же могут быть сомнения? Ну, а в крайнем случае, если не выйдет, будем работать попрежнему.
Шатилин резко повернулся, черные глаза его гневно блеснули.
— Да ты что! Как так «попрежнему»? А честь магнитогорских доменщиков? А денег сколько ухлопали на все эти отводы, трубопроводы… Это все — на воздух?..
— Не шуми… Люди на нас смотрят.
Партийное собрание прошло довольно активно. После доклада развернулись оживленные прения. Коммунисты резко и прямо говорили о недостатках в проведении подготовительных работ, о поведении инженера Дробышевского.
Инженер Дробышевский молчал. Он сурово насупился, опустил голову, морщился, словно у него болели зубы. И никому не было понятно, дошли ли до его души суровые слова осуждения.
Партийное собрание одобрило мероприятия хозяйственников о расстановке сил, о массово-политической работе, призвало всех коммунистов к повышению бдительности.
Печь не сразу перевели на высокое давление. Почти два месяца она работала по-старому. И это вызывало досаду бригад, которым хотелось скорее попробовать силы, применить новый режим работы.
Наконец печь была переведена на высокое давление. Первый день работы прошел спокойно. Домна работала ровно, особенных изменений не замечалось. Обнаруженные мелкие недоделки, быстро устранили. Но уже на следующий день начала капризничать. Без всяких причин печь похолодала, пошла неровно и в течение двух суток сделала 19 осадок.
Борисов спокойно говорил Шатилину:
— Давайте кокс. Облегчайте шихту…
Давали кокс, уменьшали расход известняка, но печь попрежнему шла неровно.
Горностаев, как и другие мастера, задолго до смены приходил в цех и уходил на шестую печь. Надо было изучить ее капризы, угадать поведение. Снова давали кокс, и мастера недоумевающе спрашивали Борисова: куда девается тепло, полученное от сжигания такого большого количества кокса?
— В этом надо разобраться, — отвечал начальник цеха, — высокое давление — штука капризная, пока не овладеешь ее секретами. Но мы его разгадаем.
В четвертой смене печь, наконец, пошла ровно и начала набирать производительность. Еще не раз бригады вступали в борьбу с капризами домны, которая, как говорили доменщики, «проявляла свой нрав».