…Опять от невесты ни слова!
И даже оказии нет.
Тоскует ли там Гончарова,
Как здесь, в карантине, поэт?
Хоть знала б, что Пушкин тревожен
Которые сутки подряд.
Поехать? Проезд невозможен —
Посты на дорогах стоят.
Но ты, сохраняя презренье
К своей беспощадной судьбе,
В работе найдешь наслажденье.
А осень — по нраву тебе.
Пусть скажет скорее Татьяна
Все то, что сказать суждено.
Последние главы романа
Читатели просят давно.
Вот в сказочно-пышных владеньях
Гостей принимает Салтан;
Вот в храм пробирается тенью
Закутанный в плащ Дон-Гуан;
Вот злобная зависть Сальери
Уже превращается в яд…
В труде пролетают недели.
Стихи, как рубины, горят.
Ты любишь бродить вечерами,
Ни с кем не чуждаешься встреч.
Ты любишь сидеть с мужиками
И слушать крестьянскую речь.
На улице встретив поэта,
Рассказывал нищий один,
Что будто поблизости где-то
Уже отменен карантин;
Что где-то в каком-то поместье
Попойкой встречали чуму.
И Пушкин… За редкие вести
Червонца не жалко ему.
А утром взволнованно снова
К перу потянулась рука…
Сверкает граненое слово,
Бежит за строкою строка.
Шумят и толпятся виденья,
Тебя окружая, певец.
И жар твоего вдохновенья
Согреет мильоны сердец.
Бездушный, чопорный и пестрый —
холодный Невский — позади.
Шлагбаумы и версты, версты
мелькают мимо на пути.
В ямской измучился карете:
дорожной скуки — хуже нет.
И вновь Кавказа вольный ветер
вдыхал взволнованно поэт.
Кавказский конь под ним горячий,
свобода с ним — пускай на миг!
Он в русский стан поспешно скачет,
где доблесть воинов гремит.
Там янычары в беспорядке,
оставив крепость Эрзерум,
знамена кинув, без оглядки
бегут от русских наобум.
Там в рядовом строю солдатском
лишены званья и чинов
герои площади Сенатской
его встречали у шатров.
Бокалы шумно наполняли
друзья, поэта окружив.
Но стынет, стынет пунш в бокале:
печален Пушкин, молчалив.
…И снова — в путь: к гремучим рекам,
к вершинам гор восходит он —
и над Кавказом, как над Веком, —
стоит, сияньем окружен.
По степям оренбургским травы
пугачевский укрыли след.
По дорогам мятежной славы
к Оренбургу
спешит поэт.
На пространстве —
широком, диком —
веют горькие ветерки.
Там летали с казацким гиком
по-над Каспием и Яиком
злые,
огненные клинки.
Там по сытым дворянским поместьям
«шкура вон и долой душа!» —
удалое ходило возмездье,
правый суд
и расправу верша.
Там по всем крепостям царевым
гнев народный
прошел с мечом.
И не зря атаман суровый
назван запросто — Пугачем.
…Слушал в избах поэт подолгу
сказы старых казачек — быль.
…Плыли виселицы по Волге,
и пожаром
метался ковыль.
Сонно пряжу старушка тянет
да нескоро ведет рассказ.
И сдается поэту — няню
будто слышит он
в тихий час.
Вновь, как в детстве,
волнуясь, слушает,
(вьет лучина едучий дым)
и уже — не Пугач с Хлопушею, —
а Добрыня с Бовой пред ним.
…Полночь.
Бродит луна на страже.
Сны бегут от поэта прочь.
Гончаровой Натальей Маша
капитанская
входит дочь…
Пыль дорожная. Долгим думам
нет конца, как дороге степной.
Что-то тянет ямщик угрюмый.
Что он тянет —
ямщик удалой?..
И опять — как всегда виноватый
Гончаровой
покорный взгляд…
В оренбургской степи
закаты —
как казацкая кровь —
горят.
К. Боголюбов
УРАЛЬСКИЙ САМОЦВЕТ
(Главы из повести о Д. Н. Мамине-Сибиряке)
1
В окне вагона мелькали леса, перелески, зеленые квадраты озимых, бурые полосы паров. Изредка показывалась деревенька. Серые избы, крытые соломой, подслеповатые окошки. На станциях толпились мужики и бабы в лаптях, в домотканных зипунах. И опять леса… Убогая и бессильная, могучая и обильная, тянулась бесконечными пространствами Русь.
Попутчиком оказался земляк, екатеринбургский промышленник. Человек пожилой, осанистый, но расторопный, бойкий. Седая бородка, в узеньких черных глазках — плутоватая усмешка. Такому не клади пальца в рот — всю руку откусит.
— Как спалось?
— Благодарствуйте. Сон у меня легкий. В дороге я самый счастливый человек: ем да сплю. Только вот денег дорогой порастряс. Одна Москва чего стоила. В Славянском базаре, знать-то, сотни три оставил.
— Полноте! Вам ли скупиться? Об уральских промышленниках не только в России — за границей говорят.
— Славны бубны за горами. Побывал бы, кто говорит, в нашей шкуре — запел бы Лазаря.
— Да ведь слезы-то ваши дешевые! Сегодня убыток — завтра барыш.
— То-то и беда, что барыш мимо рук плывет. Уральское горное дело на ладан дышит. Был я на нижегородской ярмарке прошлый год, так, поверите, плюнул только с досады. Юз своим железом всех наших заводчиков прихлопнул. Всю цену, понимаете ли, сбил. Ему хорошо, конечно, у него, подлеца, пудлинговые печи, у него уголь под током. А мы все за старинку держимся. Вот она и подвела, старинка-то. На южных заводах теперь и производство ширится. А мы столько лет Расею-матушку железом кормили, и вот тебе на — хоть сам железо грызи, И не знаешь, в которую сторону податься. Цены снизить нельзя — потому как прямой убыток. Казна, понятно, не выручит, капиталу запасного нет. Пошли искать компаньонов. Весь Урал теперь акционерами только и держится. На миру, говорится, и смерть красна. Вот они каковы дела-то уральские! А вы говорите: барыш.
Промышленник тяжело вздохнул, вытер пот шелковым платочком и стал развязывать саквояж. Оттуда он вынул бутылку коньяку, балык, банку с икрой и порядочный кусок пирога.