Выбрать главу

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

…Опять от невесты ни слова! И даже оказии нет. Тоскует ли там Гончарова, Как здесь, в карантине, поэт? Хоть знала б, что Пушкин тревожен Которые сутки подряд. Поехать? Проезд невозможен — Посты на дорогах стоят. Но ты, сохраняя презренье К своей беспощадной судьбе, В работе найдешь наслажденье. А осень — по нраву тебе. Пусть скажет скорее Татьяна Все то, что сказать суждено. Последние главы романа Читатели просят давно. Вот в сказочно-пышных владеньях Гостей принимает Салтан; Вот в храм пробирается тенью Закутанный в плащ Дон-Гуан; Вот злобная зависть Сальери Уже превращается в яд… В труде пролетают недели. Стихи, как рубины, горят. Ты любишь бродить вечерами, Ни с кем не чуждаешься встреч. Ты любишь сидеть с мужиками И слушать крестьянскую речь. На улице встретив поэта, Рассказывал нищий один, Что будто поблизости где-то Уже отменен карантин; Что где-то в каком-то поместье Попойкой встречали чуму. И Пушкин… За редкие вести Червонца не жалко ему. А утром взволнованно снова К перу потянулась рука… Сверкает граненое слово, Бежит за строкою строка. Шумят и толпятся виденья, Тебя окружая, певец. И жар твоего вдохновенья Согреет мильоны сердец.

Д. Захаров

СТИХИ

ЭРЗЕРУМ

Бездушный, чопорный и пестрый — холодный Невский — позади. Шлагбаумы и версты, версты мелькают мимо на пути. В ямской измучился карете: дорожной скуки — хуже нет. И вновь Кавказа вольный ветер вдыхал взволнованно поэт. Кавказский конь под ним горячий, свобода с ним — пускай на миг! Он в русский стан поспешно скачет, где доблесть воинов гремит. Там янычары в беспорядке, оставив крепость Эрзерум, знамена кинув, без оглядки бегут от русских наобум. Там в рядовом строю солдатском лишены званья и чинов герои площади Сенатской его встречали у шатров. Бокалы шумно наполняли друзья, поэта окружив. Но стынет, стынет пунш в бокале: печален Пушкин, молчалив. …И снова — в путь: к гремучим рекам, к вершинам гор восходит он — и над Кавказом, как над Веком, — стоит, сияньем окружен.

ОРЕНБУРГ

По степям оренбургским травы пугачевский укрыли след. По дорогам мятежной славы к Оренбургу спешит поэт. На пространстве — широком, диком — веют горькие ветерки. Там летали с казацким гиком по-над Каспием и Яиком злые, огненные клинки. Там по сытым дворянским поместьям «шкура вон и долой душа!» — удалое ходило возмездье, правый суд и расправу верша. Там по всем крепостям царевым гнев народный прошел с мечом. И не зря атаман суровый назван запросто — Пугачем. …Слушал в избах поэт подолгу сказы старых казачек — быль. …Плыли виселицы по Волге, и пожаром метался ковыль. Сонно пряжу старушка тянет да нескоро ведет рассказ. И сдается поэту — няню будто слышит он в тихий час. Вновь, как в детстве, волнуясь, слушает, (вьет лучина едучий дым) и уже — не Пугач с Хлопушею, — а Добрыня с Бовой пред ним. …Полночь. Бродит луна на страже. Сны бегут от поэта прочь. Гончаровой Натальей Маша капитанская входит дочь… Пыль дорожная. Долгим думам нет конца, как дороге степной. Что-то тянет ямщик угрюмый. Что он тянет — ямщик удалой?.. И опять — как всегда виноватый Гончаровой покорный взгляд… В оренбургской степи закаты — как казацкая кровь — горят.

К. Боголюбов

УРАЛЬСКИЙ САМОЦВЕТ

(Главы из повести о Д. Н. Мамине-Сибиряке)

ОПЯТЬ НА УРАЛЕ

1

В окне вагона мелькали леса, перелески, зеленые квадраты озимых, бурые полосы паров. Изредка показывалась деревенька. Серые избы, крытые соломой, подслеповатые окошки. На станциях толпились мужики и бабы в лаптях, в домотканных зипунах. И опять леса… Убогая и бессильная, могучая и обильная, тянулась бесконечными пространствами Русь.

Попутчиком оказался земляк, екатеринбургский промышленник. Человек пожилой, осанистый, но расторопный, бойкий. Седая бородка, в узеньких черных глазках — плутоватая усмешка. Такому не клади пальца в рот — всю руку откусит.

— Как спалось?

— Благодарствуйте. Сон у меня легкий. В дороге я самый счастливый человек: ем да сплю. Только вот денег дорогой порастряс. Одна Москва чего стоила. В Славянском базаре, знать-то, сотни три оставил.

— Полноте! Вам ли скупиться? Об уральских промышленниках не только в России — за границей говорят.

— Славны бубны за горами. Побывал бы, кто говорит, в нашей шкуре — запел бы Лазаря.

— Да ведь слезы-то ваши дешевые! Сегодня убыток — завтра барыш.

— То-то и беда, что барыш мимо рук плывет. Уральское горное дело на ладан дышит. Был я на нижегородской ярмарке прошлый год, так, поверите, плюнул только с досады. Юз своим железом всех наших заводчиков прихлопнул. Всю цену, понимаете ли, сбил. Ему хорошо, конечно, у него, подлеца, пудлинговые печи, у него уголь под током. А мы все за старинку держимся. Вот она и подвела, старинка-то. На южных заводах теперь и производство ширится. А мы столько лет Расею-матушку железом кормили, и вот тебе на — хоть сам железо грызи, И не знаешь, в которую сторону податься. Цены снизить нельзя — потому как прямой убыток. Казна, понятно, не выручит, капиталу запасного нет. Пошли искать компаньонов. Весь Урал теперь акционерами только и держится. На миру, говорится, и смерть красна. Вот они каковы дела-то уральские! А вы говорите: барыш.

Промышленник тяжело вздохнул, вытер пот шелковым платочком и стал развязывать саквояж. Оттуда он вынул бутылку коньяку, балык, банку с икрой и порядочный кусок пирога.