Так, прочитав «Золотуху», Владимир написал брату длинное письмо-рецензию. Дмитрий Наркисович прочел это послание и рассердился.
— Послушай-ка, что Володька пишет, — горячился он. — Упрекает меня в том, что я иду по стопам Глеба Успенского и Златовратского. Он, видишь ли, находит «Золотуху» произведением недостаточно эстетическим. А мне плевать на эстетическую литературу, и народу она не нужна. Пишет еще: «народники ввели мужика в салон». А что это, плохо?
Мария Якимовна пожала плечами.
— Конечно, ничего плохого в этом нет. Но не следует и волноваться из-за пустяков.
— Нет, это не пустяки. Я ему отвечу. Я выскажу ему мое credo.
Дмитрий Наркисович написал ответ и в нем высказал свои взгляды на литературу.
«Мы, русские, — писал он, — можем справедливо гордиться такими именами, как Глеб Успенский, Златовратский и т. д. Они откинули все лохмотья и декорации старинной выдохшейся эстетики и служат боевую службу, которая им в свое время зачтется. Важно то, что ни в одной европейской литературе ты не найдешь ничего подобного, например, «Власти земли» Успенского, что вся эта школа слишком серьезно взялась за изучение народа и не хочет преклониться перед порнографическо-эстетическими требованиями публики, — в этом я полагаю особенную их заслугу. Ты метко выразился, хоть и чужой фразой, что народники «ввели мужика в салон», — совершенно верно и паки верно: время салонной эстетики миновало да и салонной беллетристики тоже. Салоны теперь являются только для отрицательной стороны жизни — не больше. Итак, сиволапый, беспортошный мужик торжествует в литературе к ужасу эстетически надушенной критики. Но это не так ужасно, как кажется на первый взгляд, потому что этот мужик является подавляющей девятидесятимиллионной массой сравнительно с тоненькой и ничтожной салонной лепкой».
Толчок на базарной площади по воскресеньям особенно люден и шумен. Базарная площадь уставлена деревянными рядами с мелочными лавками, мучными лабазами. В ненастье здесь застрял целый экипаж. Рядом Исеть, мутная, как большая канава. На берегу сидят оборванцы, пьют водку прямо из бутылок и поют песни. Плотно стоят возы шарташских огуречников, огородников из Решет и Арамиля. Городские барыньки брезгливо перебирают мясо и овощи и торгуются из-за каждой копейки. В толпе шныряют длинноволосые странники и монахи с котомками, с кружками «на построение храма». Слепой, наклонившись над тарелкой с медяками, сиплым голосом тянет «Лазаря».
С краю площади виднеется деревянный навес, под ним длинные столы и скамейки. Это так называемая «обжорка». Здесь можно заказать щи, рубец, пирожки и даже пельмени. Мухи роем кружатся над столами. Застолье полное, сидят плечом к плечу, отирая пыльными рукавами пот.
Дмитрий Наркисович частенько наведывается сюда. И сегодня можно видеть в толпе его коренастую фигуру в серой визитке, в высоких охотничьих сапогах, в белом летнем картузе. Он заказал пельмени, присел на скамью и ждет, посасывая коротенькую трубку-носогрейку. А сам прислушивается.
Рядом идет серьезный разговор. Сосед, повидимому, кержак — черные волосы в скобку подстрижены и тронуты, как инеем, сединой, речь степенная.
— Тесное житьишко подходит, что говорить: всем одна петля-то. Ежели бы еще землей наделили мужичков, так оно бы другой разговор совсем, а то не у чего биться. Обижают землей народ по заводам…
Товарищ его, худой, с реденькой бородкой и острым взглядом лихорадочно горящих глаз, горячо подхватывает:
— Я вот ходоком выбран от общества… Так не то что землю присудить, меня же в остроге боле года продержали. Вот и пробираюсь в родные места. Жена ревет. А что я ей скажу? — «Не плачь, мол, Агафья, не нам, так детям нашим земля выйдет…»
Николай Владимирович Казанцев, сам начинающий писатель, относился к Дмитрию Наркисовичу прямо с благоговением. Был он на три года старше Мамина и некоторое время служил в Сибирском банке. В молодости отдал дань «хождению в народ» и даже основал колонию где-то около Петропавловска. Он очень увлекался театром, и однако его пьеса «Всякому свое» поставлена была в Москве у Корша.
Казанцевы были фамилией екатеринбургских промышленников. Однажды Николай Владимирович передал своему другу приглашение одного из своих богатых родственников прийти на именины.
— О чем я с ним буду говорить? — недовольно спросил Дмитрий Наркисович.
— Да вы и не говорите, а только смотрите да слушайте. Семья патриархальная. Понаблюдаете нравы нашего именитого купечества, глядишь, пригодится для романа.
— Так-то разве…
И Дмитрий Наркисович начал собираться в гости.
Казанцевы имели в городе несколько домов. Старинная старообрядческая семья, пользуясь видным положением в старообрядческой общине, накопила богатое состояние. Сперва Казанцевы открыли салотопенные и кожевенные заведения, а потом и в Сибирь за «золотой крупкой» потянулись. При этом беспощадно притесняли своих единоверцев, из которых многим, кроме богатых «милостивцев», и податься некуда было. Так строилось благополучие рода Казанцевых.
Гостей встречал сам хозяин, лысый, тучный старик. Дмитрий Наркисович пришел как раз к обеду. На длинном столе, покрытом белоснежной скатертью, красовались многочисленные блюда и вина. Гигантской величины осетр растянулся посередине, вызывая всеобщее изумление. Гости шумно и весело рассаживались по местам. Перед каждым лежала карточка с именем и фамилией, с чином и званием.
Дмитрий Наркисович сразу пришел в дурное состояние духа. С трудом разыскав свою карточку, он уселся с мрачным видом, решив уйти тотчас же, как только кончится обед. Но в это время он заметил кучку гостей, их усаживали в этой же комнате за отдельный стол, сервированный совсем бедно.
— Что это за люди? Почему их сажают за отдельный стол?
— Это бедные родственники хозяина, — отвечал сосед. — Посадили их за так называемый «кошачий стол». Ну, и кушанья подают попроще.
Дмитрий Наркисович вспыхнул.
— Возмутительная вещь! Я не желаю оставаться в доме, где на глазах у всех творится такая несправедливость!
Он поднялся из-за стола и ушел не простившись.
На другое утро Николай Владимирович пришел извиняться за дикие нравы своих родичей.
Литературный успех принес с собой и материальное благополучие. Дмитрий Наркисович на гонорар от «Приваловских миллионов» купил дом на Соборной улице. Домик был одноэтажный на несколько комнат, со службами на дворе и небольшим садиком. Теперь семья получила возможность жить в своем гнезде. Покупая дом, Дмитрий Наркисович думал о том, как лучше устроить судьбу своих родных: любимой матери и сестры.
В том же квартале жил в собственном щеголеватом доме с готическими окнами Николай Флегонтович Магницкий — друг и приятель. Из-за него Дмитрий Наркисович жестоко поссорился с редактором «Екатеринбургской недели» Галиным. Газета допустила грубую выходку против Магницкого, и Дмитрий Наркисович, возмущенный несправедливостью, пошел объясняться с редактором. Оба они оказались людьми вспыльчивыми и наговорили друг другу неприятных вещей.
— Больше я не буду писать в «Екатеринбургскую неделю», — сказал Мамин.
Однако с жизнью города он связывался все крепче и крепче. Его избрали в действительные члены Уральского Общества любителей естествознания, в гласные городской думы. Еще шире стал круг знакомств.