Сверчок догадался, что речь об Александре Полежаеве. Парень с задатками.
— Вот я его заставил мне вслух эту мерзость прочесть. Он не смог. А вы бы смогли?
Пушкин прикинул: вряд ли. Пьяный молодой друзьям читал. И те аплодировали. А сейчас, на трезвую голову, после всего, что пережито и передумано…
— Я его приказал забрить в солдаты, — сообщил царь о Полежаеве. — Не вижу, что в нём щадить.
— Забрейте и меня, ваше величество! Я ведь просился в армию!
— Нужны вы там! — фыркнул император. — Сегодня ранец носить, завтра песни петь. Вы раскаиваетесь?
— Очень.
— Слава богу, — Никс кивнул каким-то своим мыслям. — Помолитесь, чтобы вас простили. Там. — Он быстро взглянул на потолок. Потом с минуту молчал, не зная, стоит ли говорить, но решился. — Я вас не имею права наказывать: не я оскорблён. Но, отпуская без наказания, как государь беру ваш грех на себя.
Сверчок сморгнул. Странные понятия у этого человека! Такие, к каким он сам другой дорогой добирался сквозь «лай, пенье, свист и хлоп».
— Не верьте тем, которые скажут, что это шутка, шалость, ничего дурного, — заключил император. — Дайте мне только слово отмолить.
Министрам было недвусмысленно указано, что доносы друг на друга недопустимы. Тем самым Александр Христофорович, ведавший всего-навсего отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и Корпусом жандармов, нечувствительно вводился в круг глав центральных учреждений. И тут же ставился как бы несколько над ними — ибо его-то ведомству позволялось и надзирать, и доносить.
Сие был провал. Для тех, кто готовил подкоп. Государь сделал выбор. История изувера Измайлова, дважды судимого, но вышедшего сухим из воды, оказалась как нельзя кстати.
— Вот вам и чиновники на местах, — распекал император членов Государственного совета. — Жаловаться на политический надзор они изволят!
Бенкендорф сидел скромно и разглядывал отражение люстры в отполированном ногте большого пальца. Ловил на себе негодующие взгляды и делал вид, что его происходящее не касается.
— Вы сумели на сей раз оправдаться перед государем, — сказал ему после заседания Дашков. — Но юстиция от ваших идей страждет.
Александр Христофорович был человеком впечатлительным. По трое суток после неприятного разговора мог вспоминать неловкость и повторять слова обидчика. Но умел, если надо, подобраться.
— Мне казалось, что юстиция страждет от неисполнения законов, — вежливо заметил он. И пошёл, внутренне мучимый придирками товарищей. Одинокий. Непонятый. Словом, очень интересный для дам.
Единственный, можно сказать, защитник целостности государственного механизма.
Дома защитнику, как водится, задали перцу, ибо писал он нерегулярно. Примирение было нежным. Рассказы о детях — увлекательными. Лизавета Андревна — пленительной и хозяйственной в одну и ту же минуту. Утром муж проснулся, довольный жизнью, и обнаружил у себя на сердце лишь две заботы. Прищучить Закревского. И начать серьёзный подкоп под Нессельроде, который не завтра, не вдруг даст плоды.
— Что вам удалось нарыть? — спросил он Канкрина, нанеся в дом министра финансов визит вежливости.
— Много польской грязи, — отвечал тот. — Сашхен, вы выглядите исключительно встревоженным.
Бенкендорф поведал о последнем разговоре с умирающей Марией Фёдоровной. Егор Францевич закивал. Для них обоих вдовствующая императрица была старой покровительницей.
— Надо держаться вместе. Всем, кого она тянула, — заключил Бенкендорф. — Ну так что за польская грязь?
Канкрин покрякал.
— Польша висит на казне, как оковы. Один миллион золотом. Ежегодно. И безвозмездно. Памятник благим намерениям покойного государя…
Ангел был уверен, что разделы — страшное преступление. Чтобы нас простили, надо платить. Деньгами. А кроме них посулами восстановить государственность и вернуть земли. Теперь руина прежней грозной башни, едва начав отстраиваться, застыла. Камень и мешки с песком отвезли к более срочным местам. Но рабочих оставили греться на солнышке и продолжали выдавать жалованье. Те привыкли бездельничать и ворчать.
— Но при чём тут Нессельроде?
Канкрин смерил более молодого товарища долгим взглядом, точно говорил: скоро сказка сказывается…
— Карла Васильевича покойный император приблизил, чтобы через него удобнее связываться с Меттернихом, австрийским министром иностранных дел, и вместе поддерживать политику Священного союза. Мой мальчик, я не слишком бегло говорю?