Имена привлекли внимание. Опять Пушкин. Свет клином сошёлся! Оказывается, ещё в Одессе — экая древность — он написал какую-то афеистическую мерзость в стихах, где непохвально отзывался о Пречистой Деве.
Дальше шли куплеты. Их Бенкендорф читать не стал. Завтра. Всё завтра. Он прочтёт и возмутится. А сейчас нет сил.
Глава 3. ОХОТНИЦЫ
Пахло мокрым снегом пополам со свежим солёным ветром, бежавшим с залива по Неве. Совсем недавно вскрылся лёд, как обычно, с чудовищным треском и нагромождением глыб друг на друга. Вода из Финского, с моря шла навстречу речной. Они сшибались под белым панцирем и начинали кипеть, будто со дна били ключи.
Посмотреть на ледоход сходились толпы зевак, мужики махали шапками, точно приветствуя царский поезд. Дамы выходили из карет, кавалеры соскакивали с подножек. На их лицах помимо воли расползались ни к чему не относящиеся улыбки, а в глазах поблёскивало нечто дикое. Точно и они, вопреки воспитанию, готовы были, как мужичьё, орать: ура! Зрелище пугало. Посольские экипажи объезжали набережную по ближним улицам. Вдруг крошево попрёт через парапет, да и народ шалый.
К счастью, светопреставление на реке продолжалось недолго. Через пару дней Нева бывала уже чистой. Успокаивалась, прозрачнела и несла светлые стеклянные струи в залив, ловя ими голубое в клочковатых облаках небо.
Вчера по обычаю, заведённому ещё Петром, полицмейстер переплыл реку на ялике, показывая горожанам, что переправа открыта. На середине он зачерпнул воду в серебряный стакан и отправился во дворец, где его ожидал государь в окружении свиты.
Его величество принял стакан, обёрнутый белой салфеткой. Опрокинул сразу, целиком. Подавил кашель, от холода аж зубы свело, и с улыбкой провозгласил:
— Чистая!
Город мог пить.
Если бы скромная и скрытная императрица Александра Фёдоровна знала, сколько важных лиц обеспокоено её частным делом, она сначала сконфузилась бы, а потом пришла в крайнее негодование. Но то, что для неё — полностью ушедшей в семью — казалось личным, сугубо интимным, только между нею и мужем, никак не могло быть признано на государственном уровне касающимся одних августейших особ. Напротив, для кого-то оно являлось признаком грядущей катастрофы. Для кого-то открывало лазейку наверх, сулило счастье, стоило только подобрать подходящую пассию и через неё влиять на государя.
Было бы наивно полагать, что Никс этого не понимал. Болезнь жены била его влёт не только как мужчину, но и как императора. Ведь Шарлотта, его Шарлотта, была слишком горда, чтобы просить, и слишком высокородна, чтобы выманивать. Окружающие считали, будто она просто нежна и слаба, чтобы давить на властного супруга. Но скажи она слово, и ей, матери его детей, он никогда ни в чём бы не отказал. Просто таково было её решение. Собственное. Выстраданное. Неизменное.
В ночь на 15 декабря, после страшного дня, государь поднялся к дверям спальни, чтобы посмотреть, как семья. Увидел в щель: дети лежат на кровати и делают вид, будто спят. А Шарлотта стоит в углу у киота и шепчет: «Господи, только спаси его! Я буду никем. Просто его подругой. Больше никем».
Он оценил жертву. В семье никто никогда не пытался на него влиять. Добровольно, а не по слабости. Никсу прикрывали спину щитом. И вот теперь стена рухнула.
Был случай, после 14-го. Уже в Москве, на коронации одна несчастная мать припала к стопам императрицы, моля о сыне. Едва оправившись после цепи припадков, Шарлотта сказала только: «Обратитесь к Александру Христофоровичу. Он может». Много потом толковали: как это? Бенкендорф может, а царица нет? Но Александра Фёдоровна, от рождения, от венценосного детства в Берлине, знала и умела то, что любая другая — век учись, не сумеешь. Она одним словом остановила на пороге их дома любое попрошайничество, даже святое, слёзное, за родных. Ибо в семье государь — суть человек и не должен встречать монарших дел, они остаются за дверью.
Между прочим, тогда Шурка действительно помог, потому что именно его, не мужа, попросила императрица. А её просьбы — приказ, и часто разбрасываться подобными требованиями она себе не позволяла. Цедила по чайной ложке: раза два в год. И шеф жандармов умел ценить царскую деликатность. Ему тоже не мешали работать. Не в последнюю очередь из-за этого Бенкендорф и взвился: «Девочку им!»
Он не был идеалистом и понимал: рано или поздно девочка будет. Но не сейчас. Дайте подготовиться. И подготовить, если надо.