Раевский долго молчал. Потом глубоко вздохнул и проронил:
— Быть может, мне хотелось опозорить её мужа, раз мне отказали от дома…
— Быть может, — кивнул генерал. — Но вы опозорили также и женщину. Хуже, погубили её брак.
— Того и надобно! — воскликнул арестант. — Она с ним несчастлива!
— Быть может, — повторил Шурка, уже понимавший, что семейная жизнь его друга слишком зависит от внешних обстоятельств. — Тем не менее вы не сами выбрали время и место для своих позорных откровений.
Раевский отпирался, но как-то вяло и неуверенно, чтобы собеседник перестал давить.
— Я могу сделать так, что вы сгниёте в крепости, — серьёзно пообещал он. — Безымянным узником. Никто не узнает, где вы. — Шурка понимал, что говорит страшные слова, тем не менее готов был исполнить угрозу. — Когда-то, в Париже, я сказал вам: оставьте моих друзей в покое. Вы не послушались. Пеняйте на себя.
Арестант смотрел на генерала рассеянно, точно не мог сосредоточить взгляд на его лице.
— Но, если вы расскажете мне, кто сумел воспользоваться вашим горем, вашей страстью к графине и подсказал, как именно отомстить графу, я сумею добиться для вас после краткого заключения ординарной ссылки в Полтаву с запретом в течение нескольких лет появляться в столице.
Бенкендорф не поручился бы, что Раевский понял его. Пришлось несколько раз повторить. «Правда, что ли, головой скорбен?» — усомнился генерал.
— Мне позволят увидеть её сиятельство? — протянул арестант.
— Это невозможно, — покачал головой Александр Христофорович.
— Тогда я ничего не скажу.
Пришлось пообещать, заранее зная, что Воронцов не разрешит жене, даже если бы она захотела, навестить Раевского. К чему лишние толки?
— Здесь, в Одессе, её визит будет неуместным, — всё-таки Шурка предпочитал говорить правду. — Но после того, как вас вышлют, где-то в имениях, если ей самой будет угодно…
— Угодно. О, конечно, угодно, — простонал Раевский. — Она любит меня, не сомневайтесь. Много лет.
От такой уверенности впору было заколебаться.
— Итак, кто? Когда? При каких обстоятельствах? И, простите, за сколько?
Ответы повергли Бенкендорфа в глубокое уныние. Его опять обыграли. Нессельроде. Кому же ещё? Через две креатуры — де Витта и Ланжерона, которые и взяли на себя труд переговорить с обиженным Раевским. У столичного покровителя имелся свой интерес: продвинуть на место командующего Дибича — Самовар-пашу, как дразнили последнего солдаты.
«Опять я всё проворонил! — возмутился Шурка. — Да что за год такой?!» Он чувствовал, что разрывается. Не успевает одной рукой вести служебные дела, а другой — интриги. Только пребывание рядом с государем скрашивало картину. Но, если так пойдёт дальше, его лишат высочайшей доверенности. И он узнает об этом последним!
В таком гадком настроении Бенкендорф приказал увести Раевского и пригласить английского шпиона.
Александер вошёл очень спокойно. Вот кто даже в заключении сохранял армейскую выправку и чувство собственного достоинства. Чисто выбрит, даже белые воротнички рубашки из-под чёрного галстука выпущены на щёки, как два паруса.
— У вас на меня ничего нет, — заявил Джеймс. — И чем скорее вы меня отпустите, тем меньшим будет инцидент.
Бенкендорф усилием воли заставил себя сосредоточиться на новом посетителе. «Э, да я вижу, вам не до меня!» — было написано на полном понимания лице Александера.
«Очень даже, сударь, до вас», — разозлился Шурка.
— Я не сомневаюсь в доброте и милосердии нашего государя, — вслух сказал он. — Вас, конечно, отпустят. Но… не сразу. Только от вас зависит, в каких условиях вы проведёте ближайшие полтора-два месяца.
— Крыс больше напустите в камеру? — съязвил Джеймс.
— Камеры бывают разные, — парировал генерал. — Сейчас вы занимаете комнату. Притом отдельную. А есть ниже уровня моря. Там сыровато, и люди выходят с трухой вместо костей. — Он помолчал, давая англичанину оценить сказанное. — Есть просторные места заключения, там держат до двадцати соседей — воров и убийц. Они не любят офицеров, тем более иностранных.
Джеймс не позволял себе струсить.
— Видели земляные работы? — продолжал генерал. — Их выполняют военнопленные. Скажите, чем вы отличаетесь от турок?
— Тем, что я представляю союзников, — немедленно отозвался капитан. Если бы он принадлежал к робкому десятку, не избрал бы такую стезю. Его и персидской ямой было не запугать. — Всё равно вы меня отпустите. Рано или поздно. Мой кабинет…