Саша потянулась за своей щеткой и коснулась Жениной – та оказалась влажной. Саша быстро потерла зубы щетиной и пошла на кухню. Там уже сидел ее брат, во вчерашней одежде и тех же тапочках, но умытый. Он смотрел перед собой и снова ничего не видел.
Так Саша поняла, что Женю придется кормить. Скорее всего, три раза в день.
В тот же день Саша узнала, что если Женю отвести за руку в душ, то он сам помоется и потом наденет трусы, заранее сложенные Сашей на стиральной машинке. Но складывать грязное белье в машинку Женя сам не станет. Еще Женя может одеться, но только если оставить на его кровати одежду ровно в том порядке, в котором ее нужно на себя натягивать. Если положить сначала футболку, затем штаны и сверху носки, ничего не получится, штаны должны лежать в основании.
Больше всего Саше не понравилось, когда она повела его, уже одетого, к выходу из квартиры, и Женя сел на придверный табурет и уложил кисти рук на колени. Потому что Саше пришлось всовывать его ступни в пятнистые от грязи кеды и зашнуровать их. Выйдя из подъезда с плетущимся за ее спиной Женей, она почувствовала, будто тянет за собой телегу с камнями и, кажется, будет тянуть ее теперь всегда.
Когда Саша села в такси, чтобы ехать в московский аэропорт, у нее впервые за два дня спешных сборов появилось время, чтобы подумать о том, какой будет их встреча с Женей. Она ехала через стесненные домами улицы своего и до сих пор не своего района, отворачивалась от рекламных вывесок, заползающих ей под веки, чувствовала, как Москва, безгорная и бесприродная, которая все эти годы наваливалась на нее насильственно, совсем не по-родственному, и не давала дышать, теперь сползает ошметками, слоями. Саша ехала и думала о том, что брат не раскинет руки в стороны при встрече, не будет говорить ей, как сильно соскучился. Они не общались много лет. В конце концов, Саша специально пропустила похороны матери. Она ждала, что Женя устроит ей бойкот, отвернется при встрече и уйдет, может быть, даже станет кричать и скажет то, что Саше будет трудно вынести, и уже в самолете она придумывала, как будет объясняться, но не говорить, что о чем-то там жалеет. Саша была готова даже переночевать в отеле несколько дней или снять квартиру. Совершенно точно – отказаться от наследства. Налаживать отношения с братом потихоньку.
Она представляла, что как-нибудь придет к нему с бутылкой вина (ведь так делают, когда хотят помириться), расскажет, как ей было больно. Как тяжело поначалу жилось одной в Москве. Как ей каждый раз снилась гора. Как она думала о брате, постоянно думала, скучала, но не могла, не могла быть ему сестрой.
Но он просто молчал. Он даже не был Женей.
…Саша злилась. Она не просто шла – била асфальт ногами, месила внутри себя мысли, каждая из которых была чернее черного. Саша хотела вырвать из асфальта приподъездную лавку, швырнуть в чье-нибудь окно, чтобы она влетела внутрь и расколотила бы все цветочные горшки, раскидала бы по полу землю и листья, а лучше разбила бы аквариум с бестолковыми рыбками, которые запрыгали бы по линолеуму, а потом сдохли.
Панельный микрорайон, в котором выросли Саша и Женя, торчал над южной зеленью неподалеку от главной городской площади, задушенной асфальтом. Шагнув на ее горячее тело, Саша сразу же заметила торговый центр, воткнутый слева, – в уродливых вывесках, таращащий свои синие глаза-окна и пожирающий людей ртом-вертушкой с четырьмя языками. Когда-то на его месте был маленький пруд, куда они с папой и Женей ходили кормить уток, но потом пруд засыпали. Однажды Саша шла мимо пруда во время его высушивания и увидела утиный труп. Хотя и без этого прошлого торговый центр был просто уродливым и портящим вид на Остапку почти из любой части города. В детстве Саша решила, что всегда будет ходить по другой стороне. Она бы и сейчас сюда не пошла, но в конце площади торчала ржавая остановка, скрытая за желтыми и белыми, новенькими и побитыми маршрутками, которые тараканами расползались по всему городу и за его нечеткие одноэтажные границы.
Саша и Женя пошли к остановке. На середине пути Саша развернулась и посмотрела на открывшуюся наконец гору Остапку. Ее правый, лесистый склон всегда был темнее городских деревьев. Когда дул сильный ветер, зелень перекатывалась волнами и встречалась со скалами, открытой раной Остапки, местом, где ее кожа была содрана, где торчали ее каменные зубы, высушенные ветром. Слева, у края, торчал самый большой зуб. Местные называли его «чертов палец», но Саша еще в детстве придумала ему свое прозвище, его же она повторила сейчас про себя несколько раз: дедушкин нос, дедушкин нос, нос дедушки, дедулин носик. У Саши и Жени никогда не было дедушек. Но однажды Саша нафантазировала себе дедушку. Он был курносый.