Тут кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и оказался лицом к лицу с миссис Мидоуз. Она улыбалась и выглядела как никогда счастливой.
-- Вот ты где, Томми! -- сказала она. -- Похоже, ты не очень рад меня видеть. Почему ты больше не приходишь к чаю? И почему у тебя такой мрачный вид? Он все же получил отставку. Через две-- три недели приедет сюда за мной. Ты рад, что тебе не придется сопровождать меня в Англию?
-- Рад безумно! -- ответил он, прилагая усилия, чтобы голос его прозвучал шутливо. Слова застревали в горле. Он ожидал встретить -- если вообще ожидал -- норовящую укрыться от людей, кающуюся преступницу. А эта женщина ликовала. Поразительно -- и ужасно.
-- Что-то с тобой не так, Томми. Наверное, прихватил мою мигрень. Помнишь, как ты всем интересовался? Как корил меня за увядшие розы? Если теперь придешь ко мне, тебя будут ждать свежие.
Совершенно безоблачный взгляд. Никто на свете еще не выглядел менее измученным угрызениями совести. Словно она убедила себя в правоте содеянного и выбросила его из головы, как нечто, не стоящее беспокойства. Беспечна, будто птичка. Если бы я собственными глазами не видел...
-- А у тебя мигрень прошла? -- не зная, что сказать, спросил он.
-- Навсегда. Я так много слышала об этом шествии, что решила спуститься и посмотреть на него. Ты ведь знаешь, предыдущее я пропустила. Кроме того, мне хотелось повидаться с друзьями, которых я в последнее время забросила. Я чувствую себя виноватой перед ними, -- прибавила она.
Епископ невольно сказал:
-- Виноватой ты не выглядишь.
-- А ты не суди по внешности!
-- Помню, ты во всем винила сирокко.
-- Больше не виню. Неужто женщине и передумать нельзя? Но что же тебя-то мучает?
-- Видимо, южный ветер, -- выдавил он.
Рассмеявшись, она заметила:
-- По-моему, с юга вообще ничего не дует. Но ты всегда был человеком со странностями, Томми. Ладно, если будешь хорошо себя вести, скоро увидишь красивый фейерверк. А мне придется съездить домой, покормить малыша.
-- Фейерверк среди бела дня? -- спросил он. -- Это что-то новое.
-- Среди бела дня! Ну разве не странные люди? Я думаю, им не хватает терпения, чтобы дождаться темноты.
Тут подошел Кит и с ним еще трое-четверо. Возможности поговорить с сестрой наедине епископу больше не представилось, вскоре она уехала, помахав ему на прощание парасолем и оставив его в полнейшем недоумении.
День и ночь он думал о кузине, уверенный в ее виновности и в то же время глубоко убежденный в прочности ее нравственных устоев. Что же такое сделал Мулен? Вероятно, угрожал ей каким-то разоблачением. Он был ее законным мужем, а значит мог превратить в кошмар и ее существование, и существование Мидоуза. Да и будущее ребенка было в опасности. Мулен мог предъявить на него права, а если и не мог, -- епископ не имел ясных понятий об отношении закона к незаконнорожденным, -- то попросил бы своего друга, Судью, отнять ребенка у матери или сделать еще что-либо ужасное в этом роде, на Судью в таких делах вполне можно было положиться. Счастье всей их семьи зависело лишь от его милосердия. Он сам довел ее до отчаяния. Мистер Херд начинал понимать. Однако понять -- этого еще мало. Понять может всякий.
Кит, взяв его под руку, сказал:
-- Приходите же посмотреть на мои японские вьюнки! Именно сейчас они само совершенство. Я просто обязан рассказать вам связанную с ними историю -- этакий безумный роман. В Европе никто, кроме меня, не знает, как их выращивать. Скоро один из них можно будет понюхать.
-- Так они пахнут? -- рассеянно осведомился епископ.
-- Пока нет. У вас очень утомленный вид, Херд, как будто вы не высыпались в последнее время. Не хотите присесть? Фейерверк можно посмотреть и с террасы. Вам бы стоило почитать "Дневник" Пипса. Я как раз это сейчас и делаю. У меня тоже настроение довольно паршивое. Еще одна весна кончается, -- что всегда наводит на меня тоску. А Пипс замечательно ее излечивает. Пипс это тонизирующее средство. Каждого англичанина следовало бы заставлять раз в три года пролистывать его, просто для душевного здравия.
-- Надо будет перечитать, -- сказал епископ, которому в эту минуту было не до чьих-либо дневников.
-- Сколько в нем любопытства ко всему на свете! Похоже, в наши дни это качество исчезает, во всяком случае я ни в одном из ныне живущих англичан его не замечаю. И какие здоровые взгляды! Ни следа натуги, ни в чем. Хватает жизнь обеими руками. С какой жадностью он набрасывается на работу, на удовольствия, на спектакли и живопись, ухаживает за женщинами, предается политике, чревоугодию. Горячее сердце, холодная голова. Такой ребячливый и одновременно мудрый. Только одно меня в нем смущает, его любовь к музыке. Со всей очевидностью искренняя. Он не только любил ее, но и по-настоящему понимал. Для меня же музыка -- лишь последовательность более или менее неприятных звуков. Я даже свистеть не умею. Беда.
Епископ сказал:
-- Если и наши жизни описать с подобной безжалостной откровенностью, такое испытание выдержат очень немногие.
Он думал о Скале Дьявола.
-- Испытания меня не волнуют, -- откликнулся Кит. -Человеческое стадо всегда прилаживается с поступи самого слабого в нем. Все испытания сводятся к тому, на что способен самый слабый ягненок. Я не могу считать себя связанным столь вульгарными мерками. И как театрально мы поступаем во всем, что касается так называемого добра и зла! А все оттого, что мы переусердствовали, развивая в себе общественное сознание. Позерство и игра на потребу галерки! Человечество, дорогой мой друг, на удивление мелодраматично, его переполняет аффектированное почтение к собственным фиглярским установлениям. Как будто кому-нибудь и вправду есть дело до того, что делают другие! Как будто каждый из нас не усмехается в душе поминутно!
-- Но существуют же представления о возвышенной и низменной жизни?
-- Да какое мне дело до высот и низин! Разве все это не зависит от того, на каком уровне мы предпочли застрять? И разве обязаны мы вечно стоять на одном месте, словно растения? Птица ничего не знает ни о высотах, ни о низинах. Вот вы сидите здесь ночью и смотрите на звезды. И говорите: они прикреплены к небесной тверди. Ан ничего подобного, не прикреплены. Выходит, вы не так на них смотрели. Я тоже вел дневник, Херд. Это наследство, оставляемое мной потомкам, его издадут после моей смерти. В нем описываются поступки, не каждый из которых граф Каловеглиа назвал бы красивым. Возможно, он укрепит кое-кого из людей в убеждениях, которых они предпочитают не высказывать.