Штейны производили впечатление счастливой и удачливой пары: после стольких лет вместе - и поговорить им есть о чём, и понимают друг друга с полуслова, а нежности в отношениях столько, что обзавидуешься…
По большому счёту, у них действительно всё было хорошо. Ну, а недостатки... А у кого ж их нет?
Алекса давно раздражала Иринина легкомысленность, безответственность за свои поступки, которые могут привести неизвестно к каким последствиям... А эти участившиеся вспышки неадекватных эмоций? Ведь раньше, если она не была согласна с его мнением, то хоть молчала. Хорошо, что недавно удосужилась послать ему ссылку на статью о возрастных изменениях в женском организме... Всё равно, эгоистка, только о себе и думает...
Ирина, в свою очередь, считала его, и не без оснований, педантом и занудой. Всё у него должно было быть разложено по полочкам, на своих местах, ученый, одним словом. Предсказуемый, не способный ни на эмоции, ни на спонтанность, он даже смеялся как по звонку. Вот и сейчас уехал в Цюрих и наказал, чтоб она разложила по папкам его бумаги из бюро. Она попыталась отшутиться, вытянувшись в солдатика, готового всегда исполнять любой приказ своего генерала, но он даже не улыбнулся, наверное, уже думал о своем докладе.
Ирина сидела на полу, тупо глядя на связку писем... «Не смей читать, - приказывала она себе. - Не смей...», но рука уже потянулась раскрывать эти старые конверты один за другим, отказываясь подчиниться элементарному чувству самосохранения. В этих письмах жила, страдала и любила Сашу, её Сашу, другая женщина. Она вспоминала их молодость, благодарила за высланную шаль, заказывала шубку, и считала недели, а потом дни до намеченной встречи. Из следующих конвертов, хронологически разложенных её мужем, одна за другой начали выпадать фотографии: она одна, они вдвоем, где у Саши незнакомый, глуповатый вид и улыбка в пол-лица, и она одна (немолодая и грузная тетка с неинтересным лицом), и опять она... Писем было много. В них, с небольшими вариациями, повторялась банальная бабская болтовня, явно слизанная с любовного третьеразрядного романа, о своей готовности бросить третьего из своих мужей, пусть только Саня позовёт, а она будет ждать, ждать... От всех этих сопливых штампов и коряво составленных фраз Ира чуть не расхохоталась, представив, с каким лицом эту муть должен был читать её супруг-эстет, но внезапно остановилась.
«А я ведь его совсем не знаю», - подумала она. «Он ведь берёг все эти письма, и ни о каких последствиях не думал...» Неожиданно, в голове закружились хороводом слова «крестиком шитьё, крестиком шитьё...»
- Что это? Ну да, они ведь только на той неделе ходили слушать одного местного поэта, и эти «крестиком шитьё» звучали в его цикле «Американский Дом». Кажется, что-то вроде:
...лишь старое бюро стоит в углу, как патриарх печального исхода. И где-то там, в его отсеках смутных есть связка писем... крестиком шитьё каких-то встреч, порой сиюминутных, но в них вся жизнь, вся музыка её...
Ира сидела и думала о том, что вся эта сценка совершенно не лепится в стандартный сценарий. Правдоподобнее было бы так: она - безутешная вдова, которая только год спустя, всё еще мучительно скорбя по светлому образу любимого, заставила бы себя наконец-то прикоснуться к его бумагам. И вот тогда - разочарование, горечь, страдание, а, может, и заслуженное освобождение… А сейчас, ну зачем ей это нужно сейчас?
Ирина поднялась с пола, положила на обжитое место пластиковый кулёк с содержимым, не забыв вложить его в коричневый конверт, и медленно пошла к их спальне. Потом, нашарив в своем шкафу тайник с обувной коробкой, достала оттуда несколько своих, небрежно брошенных связок писем и, не перечитывая, так как давно уже знала их наизусть, начала безжалостно рвать в клочья признания, в которых для других она была не земной женщиной, а Богиней.
- А вдруг найдёт? Жалко его, свой же. А потом, есть еще и дети... Вот и вся музыка...
СИНЕЕ ПЛАТЬЕ
- Я домой хочу, домой, - тихо выдавила из себя в очередной раз Анна Михайловна. Как будто это могло помочь? Никто не хотел её услышать ни тогда, когда она выкрикивала эту фразу в полный голос, ни когда она её нашёптывала, едва шевеля губами. Нет, они по-своему суетились, усаживались рядом, заглядывали в её потухшие глаза и, поглаживая старческие руки, уговаривали, что именно эта незнакомая квартира и есть её дом, где она живёт уже много лет.
Анна Михайловна сидела в кресле-качалке на своём патио, окружённая растениями, которые, как ей помнилось, она сама когда-то посадила, и теперь она не могла понять, почему в круглых пластиковых кадках растут какие-то чахлые пальмы, кактусы и кусты с малиновыми цветочками, которые облюбовали диковинные колибри. Но деревца как-никак спасали от полуденного зноя, и она погружалась в воспоминания…