Я пыталась осмыслить то, что рассказал мне Донован. Насколько я помню, Гай, упоминая Пэтти, рассматривал свою осторожность с ней, как единственный благородный акт. Он описывал ее как неустойчивую, эмоционально хрупкую, что-то в таком роде. Было трудно поверить, что он хотел убедить меня в своем благородстве, в то время как дошел до того, что ограбил ее мать. На самом деле он ограбил Пэтти тоже, потому что часть денег за письма предназначалась ей.
Солнце било в кабину грузовика. Донован оставил окна открытыми, чтобы я не зажарилась до смерти. Белая пыль стояла в воздухе и грохот механизмов нарушал тишину.
Я отстегнула ремень, сползла по сиденью и уперлась коленями в приборную доску.
Я не хотела, чтобы Гай был виновен в преступлении такой тяжести. Что было сделано, то сделано, но это было плохо, плохо, плохо. Я была готова к проделкам и шалостям, мелким актам хулиганства, но крупное воровство было трудно принять, даже совершенное давно.
Я не заметила, как заснула, пока не услышала шаги рабочих ботинок, и Донован не открыл свою дверцу. Он потопал ботинками, выбивая застрявший гравий, и сел за руль. Я села и пристегнула ремень.
— Извините, что так долго.
— Не волнуйтесь. Я просто дала отдохнуть глазам, — сказала я сухо.
Он захлопнул дверцу, защелкнул ремень и вставил ключ в зажигание. Через минуту мы спускались по дороге к шоссе.
— На чем я остановился?
— Гай подменил настоящие письма на поддельные и исчез. Вы сказали, что ваш отец отказался платить.
— Письма стоили около пятидесяти тысяч долларов. В те дни у него не было таких денег, и он все равно бы не заплатил.
— Что случилось с письмами? Гай их продал?
— Должен был, потому что, насколько я знаю, их больше никто не видел. Пол Трасатти может рассказать вам больше. Его отец был оценщиком, который появился, когда письма подменили.
— Так что это он сообщил миссис Мэддисон плохие новости?
— Точно.
— Что с ней случилось?
— Она пила еще до этого и годами сидела на таблетках. Она долго не протянула. Между алкоголем и сигаретами, она была мертва через пять лет.
— А Пэтти?
— Ей не повезло. В мае того года, через два месяца после отъезда Гая, оказалось, что она беременна. Ей было семнадцать, и она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал. У нее были серьезные проблемы с головой, и я думаю, что она боялась, что ее упрячут в психушку, что они бы, наверное, и сделали. В любом случае, она сделала криминальный аборт и умерла от сепсиса.
— Что?
— Вы расслышали правильно. Она сделала то, что называют подпольным абортом, который больше распространен, чем вы думаете. Процедура не была стерильной, у нее развилось заражение крови и она умерла.
— Вы шутите.
— Это правда. Мы так относились к Гаю не зря. Я знаю, что вы думаете, что мы — кучка враждебных дураков, но с этим нам пришлось жить, и это не было легко.
— Почему мне никто не сказал раньше?
— По какому поводу? Тема никогда не всплывала. Мы все знали, что случилось. Мы обсуждали это между собой, но не бегали, тряся своим грязным бельем перед другими.
Вы думаете, нам нравится рассказывать о таких вещах?
Я поразмышляла об этом, глядя на дорогу.
— Мне действительно трудно в это поверить.
— Я не удивлен. Вам не хочется думать, что Гай сделал что-то подобное.
— Нет, не хочется. Гай говорил, что Пэтти была к нему привязана. Он считал своим единственным порядочным поступком то, что не соблазнил ее, когда у него был шанс. Почему бы он сказал мне такое?
— Он хотел произвести на вас впечатление.
— Но мы вообще не говорили на такую тему. Это он упомянул случайно. Он не сообщил никаких подробностей. Чему там было впечатляться?
— Гай был лжецом. Он не мог удержаться.
— Может, он и был лжецом раньше, но зачем врать о девушке через столько лет? Я ее не знала. Я не выпытывала информацию. Зачем врать, если он не получал никакой выгоды?
— Послушайте, я знаю, что он вам нравился. Он нравился большинству женщин. Вы его жалели. Вам хочется его защитить. Вы не хотите принять факт, что он был таким подлецом, как оказалось.
— Это не так, — сказала я обиженно. — Он прошел через духовный поиск. Он посвятил свою жизнь Богу. Не было никакого смысла сочинять сказки про Пэтти Мэддисон.
— Он переделывал историю. Это все мы делаем. Вы раскаиваетесь в своих грехах, а потом, в памяти, начинаете очищать свое прошлое. Вскоре вы убеждаетесь, что совсем не так плохи, как все говорят. Другой парень был придурком, а у вас была весомая причина сделать то, что вы сделали. Это все, конечно, ерунда, но кто из нас может взглянуть на себя со стороны?
Мы себя обеляем. Это человеческая натура.
— Вы говорите о Гае Малеке прежних дней. Не о том, кого я встретила. Мне трудно представить, чтобы он сделал такое.
— Вы были с ним знакомы меньше недели и поверили всему, что он говорил. Он был никчемным человеком.
— Но, Донован, посмотрите на природу его преступлений. Ничего похожего он не делал.
Когда был помладше, занимался вандализмом. Потом воровал машины и стереосистемы, чтобы платить за наркотики. Подделка документов — слишком тонкая работа, для того, кто все время под кайфом. Верьте мне. Я это пробовла. Вам кажется, что вы основательный и мудрый, но на самом деле, вы еле функционируете.
— Гай был способным парнишкой. Он быстро учился.
— Я лучше поговорю с Полом, — сказала я, не желая уступать.
— Он скажет вам то же самое. Вообще-то, наверное, оттуда и пришла ему в голову эта идея.
У тебя есть хороший приятель, отец которого имеет дело с редкими документами, через него можно выйти на что-нибудь ценное.
— Я слышу, что вы говорите, но что-то здесь не так.
— Вы знаете что-нибудь о лжецах?
— Конечно. А что?
— Лжец, настоящий лжец, лжет, потому что может, потому что хорошо умеет. Он лжет просто для удовольствия, потому что ему нравится, когда ему верят. Таким был Гай.
Если он мог вам соврать, даже если это ничего не значило, если не приносило никакой выгоды, он не мог удержаться.
— Вы говорите, что он был паталогическим лжецом, — сказала я скептически.
— Я говорю, что он получал удовольствие от вранья.
— Я этому не верю. Я думаю, что разбираюсь в лжецах.
— Вы знаете, когда некоторые люди врут, но не все.
— Что делает вас таким экспертом? — Я уже начинала обижаться. Донована я раздражала в той же мере.
Он махнул рукой. Я подозревала, что он не привык, чтобы женщины с ним спорили.
— Забудьте это. Думайте, как хотите, — сказал он. — Я не собираюсь вас ни в чем убеждать.
— Я тоже. А что случилось со старшей сестрой?
Донован состроил недовольную гримасу.
— Вы мне поверите на слово, или опять будете спорить?
— Я спорю насчет Гая, а не Мэддисонов, хорошо?
— Ладно. Клэр, старшая сестра, оставила свои планы о медицинской школе. У нее не было денег, и ее мать шла на дно, как камень. На какое-то время Клэр приезжала за ней ухаживать.
Месяцев на шесть, или около того. Когда мать умерла, она вернулась на Восточное побережье — Род Айленд, или еще куда-то. Может быть, Коннектикут. Вышла замуж, но из этого ничего не получилось. Потом, около года назад, она покончила с собой. Так я слышал.
— Совершила самоубийство?
— Почему бы и нет. Все ее родные умерли. У нее никого не было. Вся семья была с неустойчивой психикой. Думаю, что-то, в конце концов, подтолкнуло ее к краю.
— Что она сделала, спрыгнула с крыши?
— Я не знаю, как она это сделала. Я не говорил буквально. Была заметка в местной газете. Это случилось где-то на востоке.
Я немного помолчала.
— Так что, может быть, Гая убил кто-то из Мэддисонов.
— Я только что сказал, что они все умерли.