— Где же мне там остановиться?
— А сначала остановитесь в Чертовкиной. Это селение большое, избы там есть для вашей милости способные; я своему парню закажу, к кому вас привезти. Ну а после, как услышите, что пароход пришел, поедете в Шигаевку, — деревенька тут такая есть, около Селенги. Из Шигаевки-то, пожалуй, по Селенге в лодке спуститесь к пароходу…
Я послушался старика и поехал в Чертовкино. По дороге тянулись обозы, возвращавшиеся из Посольска на устье Селенги. Несколько троек с проезжающими ехали тоже туда. Все закутывались в шубы и меховые шапки, ветер свистал по дороге. Мой ямщик-бурят ежился на козлах в мохнатой шубе, надетой шерстью вверх. Кони рвались и мчались во весь дух, повозка прыгала по обледеневшим рытвинам и ямам.
— Тише! — крикнул я.
— Ну вы! Другой зима пришел уж, — закричал бурят и погнал коней еще сильнее.
— Тише! Тише! — просил я.
— Ну! Ну! Погода морозной!.. Другой зима пришел! — покрикивал бурят и помахивал вожжами, несмотря на то, что кони мчались до того сильно, что от быстроты езды захватывало дух.
Я снова закричал. Бурят опять ударил коней. Я приподнялся, схватил его за рукав и сердито потребовал, чтобы он ехал тише.
— А я, барин, думал, ты кричишь, скоро ехать надо, а ты бурят бранишь, ехать видно тихонько любишь…
Через несколько времени мы въехали в Чертовкино. Ямщик остановил коней у ворот большого деревянного дома и сам ушел во двор.
Вскоре вслед за ямщиком выбежал на улицу хозяин дома, крестьянин, и кланялся, подходя к экипажу. Я поместился в комнате, которую хозяин называл «большая горница», это была лучшая комната в доме, назначенная для приема гостей. Полы в ней были выкрашены желтой краской, стены чисто вымыты и выскоблены и больше чем наполовину были заклеены бумажными картинами.
И чего-чего не было нарисовано и написано на этих картинах! Чтобы прочитать на них все надписи, нужно было употребить для этого не менее пяти часов времени; но для того, кто бы задумал описать содержание этих картин, представилось бы великое затруднение отыскивать это содержание и я не делаю этого к великому моему удовольствию и к удовольствию моего читателя.
Я уверен, что всякий русский человек не раз видал подобного рода произведения на отечественных базарах и ярмарках; видал, как главнокомандующий едет верхом на коне и как между ногами этого коня стоят выстроенные в линию полки солдат, которым художник, во избежание лишнего труда, сделал один общий красный воротник, мазнув кистью по всем солдатским шеям, а иногда и усам и даже головам… Видал, вероятно, читатель и картины духовного содержания, представляющие ад со всеми его разнообразными мучениями и огненного змия, исписанного всевозможными грехами, и жанровые картины, представляющие, как «хозяева гарюють, а приказчики перують» и т. д. и т. д.
Все эти произведения отечественных художников красовались на стенах моей новой временной квартиры.
В переднем углу на полочке стоял образ и тоже суздальской работы. Перед ним лежал большой каравай ржаного хлеба с солонкой наверху. Комната была очень чисто выметена и очень жарко натоплена.
— Ишь как захолодило! — говорил хозяин, поминутно то входя, то выходя из комнаты: — Вы пожалуйста, ваша милость, садитесь, а то и прилягте, вот тут на лежаночке, погрейтесь… Захолодило, захолодило! А весна, кажись бы…
И хозяин, наскоро проговорив несколько слов, опять уходил.
Вскоре на столе появился блестящий самовар, творожные лепешки; не успел я напиться чаю, как явились пряники, орехи и проч. Я только успевал отговариваться и просить извинения, что наделал много беспокойства.
— Нужды нет, нужды нет! Мы рады доброго человека угостить. Старичок-то, от которого вы к нам приехали, родственник нам. Он крепко-накрепко заказывал, чтобы мы вас кормили хорошенько, сладчее… Вот теперь только тятеньки дома нет, а то бы он сам вас угостил. Он теперь уехал туда в вашу сторону, к китайской границе, потому, значит, что у нас тоже есть там кое-какая работишка, насчет извозу чаев… Может и у вас когда чаи пойдут из Кяхты, нам дадите на доставку до моря. У нас тоже и свои корабли по морю ходят, можно и до Иркутска взять доставку…
И хозяин снова начинал угощать и слова угощения перемешивал с рассказами о своих делах и о доставке товаров.
Прожил я у него три дня и стал подумывать об отъезде на устье реки Селенги, в деревеньку Шигаеву; погода несколько поутихла и солнце снова стало пригревать по-весеннему. При прощании я предложил хозяину пять рублей за постой, но он решительно отказывался брать, отговариваясь тем, что «может быть, Бог даст, будем дело делать».
— Да дела своим чередом, а за содержание все-таки возьмите…
— Нет! Нет! Вы, ваша милость, нас не обижайте… Помилуйте… И наш родственник старичок вас знает, — это уж как угодно… Хлеб-соль Божий дар, видите, вот он перед образом стоит перед Господниим. Как же можно с дорожного человека за хлеб за соль брать…
Так и не взял ни копейки.
В продолжение трех дней я ни разу не видал его семейства, но когда стал выходить из комнаты, чтобы сесть в повозку, — провожать меня вышла вся семья, все кланялись, желали всякого благополучия и провожали точно родного или близкого знакомого.
Меня заставил задуматься стоявший пред образами хлеб, и дорогой я стал расспрашивать ямщика, зачем у хозяина в переднем углу стоял каравай хлеба и солонка, и всегда ли он тут стоит. Ямщик объяснил мне, что этот хлеб поставлен с того дня, когда старик-хозяин (отец угощавшего меня) поехал в дорогу, и будет стоять на столе до его возвращения. Обычай этот соблюдается во многих семействах. Собирается, например, сын хозяина в путь, благословят его хлебом-солью и поставят этот хлеб пред образом, до возвращения уехавшего; если едет сам хозяин, то, уезжая, благословляет всю свою семью хлебом и опять хлеб ставят перед образом; возвратится ездивший сын, благословят его и уберут хлеб; хозяин возвратится — сам благословит всю семью хлебом.
Где нужно искать начало этого обычая? Перенесен ли он за Байкал из древней Великороссии, или сложился сам собою, вызванный многими, чисто местными условиями? Расспросы мои об этом не дали положительного ответа, но мне кажется, что местные условия могут быть всего скорее приняты в основание. Куда бы ни выезжал из своего дома забайкальский житель, везде он встречал опасности: с одной стороны бурное Святое море, с другой кочевые племена монгол и тунгусов, которые в прежнее время смотрели на русских враждебно. Святое море, и теперь наводящее ужас своими бурями, в то давнее время, вероятно, еще более наводило страху, потому что тогда о пароходах не было и помину, а на суда, как и теперь, не очень-то полагались. Вот поэтому, мне кажется, и завелся такой обычай провожать с хлебом-солью: Господь, мол, батюшка знает, уцелеет ли твоя головушка!
Но где бы мы ни искали начала этого обычая, тем не менее он характеризует семейную жизнь забайкальцев.
Деревенька Шигаева, — убогая, маленькая, с десятью домишками. Приехавших в ожидании парохода собралось в деревеньке много и я затруднялся, не зная, где поместиться. В одном дворишке оказалась избенка, в которую хозяин ее затруднялся меня поместить, говоря, что в ней ночует каждую ночь чиновник.
— Так мы можем с ним вместе поместиться? — спросил я.
Хозяин затруднился.
— Как же вместе-то?.. Все же он особа… я не знаю… Днем-то ничего еще, можно, а ночью-то… уж я право не знаю…
— Да где же он теперь? Я бы с ним переговорил?
— Теперь-то он в кабаке… до вечера он все там.
— Что же он, поверяет что ли кабак?
— Нет, он, видно, тово… с запоем.
«Особа», оказалось, какой-то исключенный из службы чиновник, пробиравшийся из Читы в Иркутск. Мы с ним прожили в избушке мирно. Ночью он со сна постоянно бормотал что-то и рано утром уходил в кабак, где и сидел до поздней ночи.
Через день или два приехал вестовой «с моря» от самого устья реки, с известием что пароход идет. Чиновник, заслышав это известие, вытаращил глаза, пошарил в карманах, — оказалось пусто; потом перешел неровными шагами в угол избенки, где валялся его чемоданишко, раскрыв его, выбросил оттуда какую-то дрянь и сел на полу, почесывая свою забубенную голову.