Пассажиры из деревеньки потянулись к устью реки. На пустынной до того времени улице началось движение: кто нес чемодан и сваливал его в крестьянскую телегу, кто едва тащился под тяжестью узлов и, выступая с ними на улицу, сваливал их на ту же телегу, давно наполненную имуществом пассажиров; слышался громкий говор мужчин, писк женщин, брань крестьян; одна только лошадь, всего больше оказавшая пользы во всей этой суете, оставалась совершенно безучастной ко всему окружающему и, понурив голову, смотрела в землю, пока крестьянин не угостил ее несколькими ударами кнута.
Воз, доверху наполненный узлами и чемоданами, тронулся в путь. Я стал собирать свои вещи и не торопился со сборами, потому что успел вовремя нанять для себя особую подводу.
Чиновник, квартировавший в одной со мною комнате, все сидел около своего пустого чемодана и почесывался. Я уложил свои вещи и крикнул хозяина избы, чтобы рассчитаться за квартиру.
Счеты наши кончились. В это время чиновник, наконец, встал и, пошатываясь, подошел ко мне.
— Поз-з-во-ль-те-е… гас-с-па-ди-н… — неясно забормотал он.
— Что угодно?
— Довезите меня до устья…
Я согласился.
Мы приехали на устье Селенги. Погода стояла тихая. Баржи, нагруженные чаями, готовы были отплыть от устья в Байкал, чтобы отдаться на буксир парохода. На баржи мы попали без особенного труда, потому что всходили на них в то время, когда они стояли у крутого, обрывистого берега; но истинное мучение ожидало нас впереди, когда нужно было с высокой палубы баржи спускаться на маленькую лодку, чтобы на этой последней подплыть к пароходу. По Байкалу шла волна, лодка неистово металась из стороны в сторону и ежеминутно билась о борта судна. Бедные женщины долго не решались сойти с судна, потому что было страшно прыгать на руки матросов, в свою очередь подпрыгивающих вместе с лодкой; у некоторых чувство страха не было так велико, так, точно на грех, чувство стыда доходило до чрезвычайных размеров: они плакали, закрывали лица руками и с необыкновенною заботливостью подбирали свои юбки около ног, как будто намерены были этими юбками забинтовать свои ноги. Наконец, после продолжительных и мучительных вздохов и слез, после долгих упрашиваний со стороны мужей, после продолжительного и грубого крика с лодки: «да прыгайте же что ли!» — несчастные женщины взвизгивали и бросались с верху палубы судна на руки матросов.
Через час и я был на пароходе «Наследник Цесаревич». В последний раз я ехал на нем: он погиб в ноябре месяце того же года от слишком рискованного рейса, сделанного по распоряжению одного из управляющих пароходством.
В ноябре того года на посольском берегу скопилось очень много перевезенных чаев. Новые пароходы служили плохо и не успели перевезти до окончания рейсов весь груз. Кладчики жаловались — и тоже, вероятно, смелые люди, — настаивали, чтобы пароход непременно шел, несмотря на то, что ноябрь был в конце. Как управляющий пароходом, так и кладчики были обмануты тихой теплой погодой. Подумал, подумал управляющий и решил отпустить грузы, тем более, что для счастливого рейса нужно всего шесть или семь часов хорошей погоды. Суда были давно нагружены чаями, нагрузили ими также и пароходную палубу и пароход с одною баржей тронулся в путь часу в пятом вечера. Дул попутный ветерок и плавание продолжалось весьма быстро; но часу в восьмом пароход прорезало льдиной и в нем показалась течь. Управляющий не сробел и тотчас же распорядился забросить вперед парохода, с носу, парус, для того, чтобы им затянуло образовавшуюся в пароходе щель.
Но повреждение, сделанное льдиной, оказалось нешуточным, помочь горю было нельзя: пароход все более и более погружался в воду и оставалось единственное средство — спасать свою собственную жизнь и перебраться на баржу. Чай на пароходной палубе оставили на волю Божию, перебрались все на баржу и обрубили канат.
Пароход вскоре опустился в воду по палубу и в таком положении остался. Судно понесло ветром в другую сторону и к утру оно было далеко от наполненного водой парохода. Носило его по Байкалу чуть ли не целый месяц, провиант весь на судне истощился и каким-то чудом остались живы все бывшие на нем люди.
Один из бывших в этом замечательном плавании рассказывал мне подробности их месячного страдания.
«Когда от парохода было видно только трубу да мачту, наше судно было уже от него далеко. Все мы, конечно, были в страшном положении, но утешали себя тем, что авось, Бог даст, попутный ветер нас принесет к берегу Лиственничной пристани. Так до утра нас несло по морю, — куда несло, мы и сами не знали, только надеялись, что не вдоль по морю несет, а поперек и если не к Лиственничной, то просто к берегу прибьет. К утру ветер усилился, судно наше стало сильнее покачиваться и поскрипывать; но это нас нисколько не пугало, а больно было на сердце от того, что мы слышали, как о борта нашего судна стукались льдины. Этот звук стучавших о борт льдин заставлял замирать сердце в груди; половицы из пола в судне мы вынули и по очереди смотрели на дно, не просачивается ли вода, не тонем ли уж мы? На другой день ветер повернул обратно, нас понесло назад, опять мы увидели издали черную точку парохода. Он едва-едва покачивался из стороны в сторону. На третий день унесло нас Бог знает куда и, несмотря на то, что между нами были люди, хорошо знавшие Байкал, никто из них не мог сказать, в каком месте мы находимся. Так и шли дни за днями, свечи у нас все вышли и стали мы делать наблюдения над дном нашего судна с помощью лучин. Хлеб у нас был тоже на исходе. Стали мы, по общему согласию, уменьшать порцию и ели только по нескольку золотников в сутки. А холода делались все сильнее, ветер замораживал на бортах судна набегающие брызги волн; дрова у нас были все издержаны и мы рубили пол в судне и жгли. Только и берегли несколько досок, канаты да холст от паруса, чтобы на случай, если сделается течь, забивать ее скорее. На палубу мы выходили редко, потому что ветры были холодные, мороз пробирал до костей. Качало, качало нас и в один день судно наше прибило ко льду. Обрадовались и этому, хотя не знали, куда нас прибило, далеко ли берег и что с нами будет. Из мачты сделали кол и вбили его в лед, привязали судно и ушли все с него по льду, сами не зная, куда идем. Шли часа два и пришли к берегу. На берегу увидели какую-то избушку, зашли в нее и обрадовались до того, что друг другу ничего не могли сказать: избушка была полна рыбой. Поморы наловили ее перед заморозками и сложили в избе, до первого зимнего пути. Развели мы огонь, сварили рыбы, повеселели и понабрались силами. На другой день выбрались в селение и тем покончилось наше страдание. Судно наше у берега замерзло, а пароход на середине моря тоже замерз. После его долго отыскивали, ездили по Байкалу в разные стороны. Нашли среди груды снега, который наметало кругом парохода, и ящики все на палубе целы оказались, только много было потом с ними хлопот: все они были похожи на ледяные торосья и примерзли один к другому; для того, чтобы отделить ящик от ящика, нужно было работать ломом. Привезли эти обледеневшие ящики в Иркутск и стали просушивать чай, но он был, конечно, испорчен и просушивание не возвратило чаю прежнего достоинства. Продавали его по 25 к. за рубль. Мелкие торговцы были рады этому случаю и покупали чай с удовольствием: они подмешивали его в хороший чай и продавали по настоящей цене. Может быть немалая частица его, перефабрикованного, и в Россию была отправлена».
Так вот как покончил свое земное странствие пароход «Наследник Цесаревич». Его и изо льда не вырубали, — оставили на жертву Байкалу. Все равно уж никуда же он и не годился, все было старо, гнило, — перевозка бы дороже стоила. Только и взяли из него одну машину.
Впоследствии машина с «Наследника Цесаревича» была поставлена в новый пароход, построенный исключительно для реки Селенги; но и тут ей не посчастливилось; пароход долго что-то ползал по Селенге, пробираясь за гор. Верхнеудинск, долго что-то хозяин его хлопотал со своим детищем и ничего сделать не мог.
Слышно было впоследствии, что посадил он где-то свой пароход на коргу или на мель и слухи о нем замолкли. Кажется, и сам хозяин старался, чтобы эти слухи не распространялись.