А суда, или по-байкальски, корабли, все плавают да плавают и корабельщики не боятся никаких слухов о неудачах их плавания. Они сами порасскажут желающему слушать, как ломает и коверкает их уродливые суда на Байкале.
— Иной раз, ваша милость, так бывало приспичит, что хоть вот ложись да умирай: машту (т. е. мачту) переломит, руль оборвет напрочь, носит, носит по волнам-то, а глядишь, Бог и помог: приснаровил как-никак, починился, приладился да и опять поплыл с омулями в Иркутск.
А пароходам на Байкале что-то все несчастливит. Что это такое, случайность или недостаток уменья вести дело?
Для постоянного и правильного сообщения Восточной Сибири с Забайкальской областью, в конце 1850 годов, началась на казенный счет постройка новой кругобайкальской дороги от Култука на Посольск, по берегу Байкала. О необходимости этой дороги разговоры шли чуть ли не с того времени, как открылась в Кяхте торговля с Китаем, то есть с 1727 года.
Но торговый люд этой дорогой не интересовался, потому что она на двести верст длиннее той, которая идет в глубине байкальских гор прямо на Кяхту, и ему казалось удобнее, вместо 700 верст хорошего экипажного пути, тащиться 400 верст по невообразимым крутизнам верхами. Платили купцы лишние деньги за провоз товаров по этой страшной дороге, ожидали по 10–15 дней прихода почты из Кяхты в Иркутск, тащились сами, нередко со своими семействами, по горам и падям и только добравшись до места, почесывались.
— А дорогой-то, ведь тово, больно-таки наломали бока-то, да и спина теперь тоже заныла…
— А может это и к ненастью? — задумчиво говорили купцы и рассуждение о трудностях пути на этом оканчивалось.
Лет 25 тому назад выискался между купцами человек, не ограничившийся разговорами, и без всякой поддержки от других, сам на собственные средства открыл кругом Байкала новый путь (тоже в глубине гор, прямо на Кяхту), по которому сообщение было несколько лучше, чем по прежнему. Открытую им дорогу так и прозвали его фамилией.
По этому пути верхами приходится ехать всего только четыре станции. Несколько раз мне случалось проезжать по этой дороге, поздней осенью, и я каждый раз весь путь ехал в маленьких саночках, на одной лошади; правда, немного страшно, когда на высоте горы вдруг сани раскатятся и голова закружится при виде страшной пропасти внизу, где шумит и воет Байкал, разбивая волны о скалы утеса; но мне кажется, на лошади верхом еще страшнее, потому что из саней все же можно выскочить, а с лошади этого сделать невозможно.
Ямщики-буряты имеют привычку прятать со станции санишки в лес, потому что лошади труднее подниматься в гору с санями, чем везти седока на себе.
Приедем, бывало, на станцию и начинаем просить сани; буряты божатся, крестятся по-русски, уверяя, что саней на станции никогда не бывало.
— Да нам и начальство не обязыват сани держать. Наша бурят и почта берхом возит, санем никогда не возит, — почесываясь, отговариваются они.
— Давайте сани! — прикрикнешь на них да и приврешь, для пущей важности, что в кармане есть подорожная по казенной надобности.
Куда деваются все отговорки и почесыванья! Сани как точно из земли вырастут.
На этом глухом тракте на станциях нет ни смотрителей, ни писарей, подорожных никто не читает и не спрашивает.
Иногда лошади измучатся во время пути, везя на своих спинах почтовые чемоданы, с серебряной монетой, в Кяхту, — и не могут довезти чемодана до станции. Почтальон преспокойно велит его сбросить со спины лошади и оставит на дороге без всякого караула. Кто возьмет? Пустыня! Глухая, безлюдная! Рысак разве случайно пробредет по этому месту и увидит чемодан, да что он с ним будет делать? Он и сам-то едва имеет силы передвигать ногами, да ему и девать серебро некуда.
Пройдет иногда целая ночь и к полудню другого дня ямщики приедут к оставленному на дороге чемодану: лежит на том же месте, как и был оставлен.
На станциях буряты живут в зимовье; для проезжающих на некоторых станциях есть особые избушки; в избушке копошится какая-нибудь старушонка, имеющая исключительную обязанность кипятить для проезжающих горячую воду и отапливать избу.
О самоварах на этом пути нет и помину, да и старушонки живут тоже не на каждой станции; чаще всего проезжающим прислуживает кто-нибудь из ямщиков и варит для чая воду, в таком котле, при виде которого иной, непривыкший к таким неудобствам человек, потеряет всякое желание пить чай.
Бо́льшая часть едущих по кругобайкальской дороге берут с собою медный чайник, чайную посуду и съестные припасы. На станциях, конечно, ничего нет: ямщики питаются одним кирпичным чаем и ржаным хлебом.
В ноябре 1864 года почтовые станции с этого тракта были переведены на новую дорогу, идущую из Култука на Посольск по берегу Байкала; но дорога была еще не окончена и на долю проезжающих выпало, в тот год, много горя и трудностей.
Многие, отправившись по этому неоконченному пути, возвращались назад, нанимали протяжных извозчиков, для того чтобы ехать по старой дороге.
Отчего поспешили перевести станции на новый тракт до окончания дороги, мне неизвестно. В то время я тоже испытал несчастие ехать по этому пути и от Култука до Посольска, 200 верст, ехал семь дней.
Помню, на одной станции мне встретился ехавший из Посольска знакомый купец и рассказывал следующее.
— Здесь, в анбаре, на станции лежит еще неперевезенная на ту станцию груда чемоданов, их будут перевозить не менее двух дней; а завтра опять должна подойти почта. Она снова сложится здесь, потому что отсюда начинаются такие крутизны, каких даже по старой дороге нет. Лошадь по ним едва может подниматься одна, а с чемоданом в 5–6 пудов взбирается с величайшим трудом. Мучается бедная лошадь, мучаются несчастные ямщики, и чтобы поднять чемоданы на гору, употребляют Бог знает какие усилия: привязывают они к чемоданам веревки, укрепляют их к хомуту лошади, сами тоже тянут за веревки и такими общими усилиями кое-как втягивают, один за одним, чемоданы на гору. Под гору спускают их прямо с крутизны кубарем, сами скатываются на войлоках, за ними следом лошади тоже скатываются, упираясь передними ногами. Спустившись под гору, снова начинается му́ка — втаскиванье чемоданов. Выезжают буряты со станции, обыкновенно, рано поутру, лишь только начинает светать, а на следующую станцию приезжают поздним вечером. Это 25 верст они едут с утра до ночи. Возвращаться обратно ночью они не могут и потому, что кони не в силах идти, и потому, что в темноте можно сломать себе шеи. Утром на следующий день они выезжают и добираются до станции к полудню; ехать в тот же день, следовательно, поздно, — придется ночевать на дороге и потому опять ожидают утра. Таким образом, не окончив перевозки одной почты, они видят приход почты другой, и неизвестно, когда все это перевезется. Для проезжающих лошадей нет, выжидайте случая уехать на обратных и то за тройную цену.
Посольский купец уехал с тем ямщиком, который привез меня, а мне выпало на долю ждать попутного ямщика и я прожил на станции двое суток; к полудню на второй день из Посольска привезли какого-то солдата, курьера: он ехал по 50 вер. в сутки — хорош курьер! Кони, бывшие под ним и под провожавшим его ямщиком, внушали полнейшее сострадание: ребра их все были на виду, спины перетерты, с множеством болячек. Бедные животные едва передвигали ноги. Рано утром на третий день я, к великому моему несчастью, должен был сесть на измученное животное, на другое сел проводник; но через десять минут я сошел с лошади и предпочел идти всю станцию пешком…
В настоящее время уже почти окончен этот новый тракт и скоро о трудностях кругобайкальского пути останется только одно воспоминание.
От Байкала до Кяхты
Мороз и вьюга. Холодный, порывистый ветер стонет и воет, метаясь из стороны в сторону по большой дороге; взметает он вихрем снег, кружит его над мордами усталой тройки, забрасывает им телеграфные столбы, проволоки которых дрожат и гудят от напора ветра. Мой ямщик-бурят, одетый в козью шубу (доху по-сибирски), представляется мне каким-то пугалом, потому что мохнатая шуба его, надетая шерстью вверх, вся занесена снегом. Он точно примерз к козлам и не шевелится, потому что давно обшлепал свои холодные губы, отмахал руки, нахлестывая кнутом лошадей, и, видя всю безуспешность понукания, отдался на волю судьбы, съежившись в своей шубе. А ветер все шумит и воет и носится по безлюдной дороге, и не знаю я, далеко ли еще до станции, потому что надписи на покосившихся верстовых столбах залеплены снегом.