— Конечно, дело спешное, оборони Бог, не опоздать бы, значит… — говорил Петр Федорович, торопливо набивая нос табаком.
— А по пути однако надо-с и генерал-губернатору дать знать, так и так, мол…
— Да видно и тово… надо будет… Так и так, дескать, посылаем вот…
— Погодите, господа, пусть прочитают нам вслух — каково оно написано.
— Аким Акимыч, дай-кося сюда бумагу-то… Андрей Иваныч, уж потрудитесь, как там обчество, значит, порешило.
Андрей Иванович начал: «Ваше Императорское Величество! Вопрос о кяхтинской торговле…».
— Постойте, постойте, — закричал Андрей Яковлевич, искоса посматривая на собравшихся, — это не тово… неловко, даже неприлично: как же можно, — сейчас «Ваше Величество» и сейчас: вопрос! Нет, нет, это, воля ваша, неприлично!..
— Да, оно точно как будто неловко чево-то, — поддерживает другой.
— Господи помилуй! — вздыхая, шепчет белобрысый купчик.
— Да ведь это все равно, что «честь имею» или: «имею честь», — слышится из угла голос купца Лукошкина.
— Нет уж, Алексей Михайлыч, вы всегда либеральничаете; вы уж пожалуйста молчите… Тут, видите, какое важное дело.
— Позвольте, Андрей Иваныч, я полагаю лучше написать: «О кяхтинской торговле вопрос рассматриваемый»… Как, господа, вы находите? — говорил, косясь на всех, Андрей Яковлевич.
— Ну-кося, Андрей Иваныч, дальше-то как?
Андрей Иванович продолжал.
— Вот это ловко! Это, значит, в порядке, за это спасибо, — говорили купцы.
— Аким Акимыч, вели-ко, брат, переписывать, думать тут больше нечего, сегодня в ночь и дернем эстафету.
— А об чем генерал-губернатору-то писать?
Один дает такую мысль: нужно написать, что торгующее на Кяхте купечество, в память покорения Амурского края и посещения Кяхты его высокопревосходительством, в общем своем собрании положило: соорудить по дороге на Усть-Керан памятник, который увековечит славу его высокопревосходительства — ну а потом, значит, вот, мол, так и так: слухи, мол, ходят нехорошие; примите участие и т. д. В этом роде и составить. Я сейчас набросаю.
— Уж пожалуйста, — просят купцы товарища.
— Аким Акимыч! Скоро ли там у вас!
— Сейчас, сейчас, — откликается Аким Акимович из другой комнаты, где он зорко следил за перепиской Егорова, который, скрючившись в три погибели, старательно выводил разные узорчатые буквы.
— Теперь, на какую же сумму памятник соорудить? Да и зачем этот памятник? — слышался голос Макарьева: — ведь это, значит, ребята, даром деньги бросать; кабы в городе, ну оно ничего, как будто для красоты примерно, а то дело-то выходит не совсем чисто.
— Ах, Степан Михайлыч, вы точно Лукошкин восстаете против обчества, стыдно. Ведь вы не мальчик; вам поди скоро 60 лет стукнет, — уговаривают Макарьева.
— Да вы чево, ребята, я не против обчества, — отвечает сконфуженный Макарьев, — я только спросил, зачем за городом на дороге памятник строить?
— Нельзя, политика того требует: там мы провожали генерал-губернатора на Амур, шампанское пили, в память, значит, события.
— Ну, как знаете, ребята, — говорит Макарьев, отчаянно махая рукой.
— Боже, милостив буди мне грешному, — слышится вздох белобрысого купчика.
— Эй, Аким Акимыч, что же это как у вас там копаются; готово ли?
— Сейчас, сейчас! Всего пять строк осталось… Егоров, не торопись, не испакости бумаги, — наставительно говорил Аким Акимыч Егорову, усердно выводящему красивые буквы.
— Ну-тко прочитайте-ко еще раз, посмекаем еще маленько, — заговорили купцы, когда Аким Акимыч принес переписанную бумагу.
Аким Акимыч прочитал.
— Теперича важно! Подписывайте-ко, Андрей Яковлевич, сначала вы…
— Нет, господа, Настоятелева сначала надо бы…
— Место ему оставьте… Он не откажется, потому бумага нужная, важная.
Начались подписи. Пришел черед белобрысому купчику.
— Послушайте, — говорят ему, — вы всегда пишете «второй купец», а гильдию пропускаете; пишите — второй гильдии, потому бумага важная.
Белобрысый купчик перекрестился и начал водить пером по бумаге; несколько голов внимательно следило за ним.
— Теперь «гильдии», пишите: глаголь, иже… ну, ну, ладно.
Белобрысый купчик тяжело вздохнул и отер пот.
— Макарьев! Вы тоже всегда пишете Бог знает как, пожалуйста, уж постарайтесь.
— А я вот, ребята, смекаю все, зачем это по эстафете-то гнать эту бумагу? — заговорил Макарьев. — Еще может статься сорока на хвосте принесла новость-то, а вы уж и испужались… Сколько годов жили мирно и ничего не было; зачем же теперь-то станут переменять? Хорошо ведь и по-старому…
— Ах, Степан Михайлыч, толкуйте тут еще, только сердите. Кто говорит, что по-старому худо? В том-то и штука, что про нас говорят, а не мы ее выдумали, — перемену-то.
— А вы не всякого слушайте, мало ли чего говорят, — долбил себе Макарьев.
— Толкуй тут с вами! Поймите, — торговле угрожает опасность, — объясняли ему купцы.
— А все же, значит, с почтой выгоднее, чем с эстафетой, потому сотен пяток сбережется, — толковал Макарьев, преданный экономическим расчетам.
Никто не отвечал на экономический вывод Макарьева, и окончив подписи, купцы молча разошлись, на этот раз даже без всякого угощения. Понурили они свои головы, и в первый раз запала в них мысль о будущности хорошего кяхтинского дела.
— Век жить — не поле перейти, — сказал один из купцов, надевая шубу.
— Это точно, — поддержал другой, спускаясь с лестницы.
— А все же бы, по-моему, с почтой выгоднее, — бормотал Макарьев, усаживаясь в экипаж.
XII
— Что ваши дела? — спрашивали на другой день китайцы: — что время худа что ли?
— Очень худое время, — говорил купец; — англичане хотят помешать нашей торговле, да и помешают, пожалуй.
— Черта, дела поговори! Чево напрасны. За намо сила побольшан. Сандаза (войско) пушка попали одина раза, сапчи кругло буду (из пушки как выпалят, всех сразу убьют), — хвалился китаец.
— Тут, брат, темное дело, неизвестно, кто кого перехитрит, — говорил русский.
— Наша сила жестоки! — горячился китаец и показывал большой палец правой руки в доказательство своего превосходства над англичанами: — не погневайся; нама сама жестоки еси…
— Да ты чево кричишь-то понапрасну! — уговаривал русский.
— Я совсема кричи нехычи, я только така пока́жи, кавой-ва нама манер еси, — говорит, успокаиваясь, китаец.
Эстафета ускакала в Питер. О чем же писали и чего просили купцы, — спросит читатель. — Просили поддержать торговлю, очень полезную для всего края, просили разрешить ввоз серебра в Китай неограниченно и не дозволять ввоза чаю через Европу; но если уж такой милости не будет, то просили сбавить пошлину и таможню перевести из Кяхты в Иркутск, освободив Забайкалье от пошлины, или даже совсем уничтожить ее. «Так как дальность расстояний и дороговизна провозной платы, — писалось в прошении, — слишком тяжело отзывается на торговле».
— А что, ведь нам, надо полагать, пошлину уничтожат, потому мы целый Сибирский край кормим, — спрашивали купцы друг друга.
— Надо бы полагать, потому все меры приняты. Если уж не уничтожат, то все же сбавят, принимая во внимание дальность расстояний и многие другие причины.
Сделали, значит, свое дело. Написали прошение на Высочайшее имя, послали просительные письма к властям предержащим. На том все и замолкло до поры до времени. Кругобайкальскую дорогу нашло нужным исправлять правительство (она, между прочим сказать, до сих пор еще не исправлена). Путь из Иркутска до Томска остался тот же, и о пути по рекам Ангаре и Енисею перестали даже и думать.
Дело пошло своим старым порядком. Прошло лето, осень и зима. Все ждали, что-то будет…
Прошло еще года два. Старшины по-старому отслуживали свою годовую службу и сменялись новыми. Таможня каждый год в декабре проверяла дела купцов и все оказывалось верно. Выбирались опять старшины; принимали присягу на верность и честность службы, задавались по этому случаю обеды, и дело шло себе так же спокойно и привольно, как и прежде.