Бывший поручик молчал, не поднимая глаз от пола. Когда по кивку Попова к нему подошел Жильцов и обезоружил, он даже не пошевелился.
- Сколько раз Немцов ездил к белым? - продолжал допрос Попов.
- Вы меня все равно убьете... Я не буду отвечать! - пробормотал Калманов.
- Я очень советую вам отвечать: умереть тоже можно по-разному. И потом, Боровский, как видите, жив, хотя вы его подвели под верную пулю!
- Четыре раза!
- О том, что штаб расположен в Михайловском, вы сообщили белым?
- Да.
- Плот на мост вы пустили?
- Немцов.
- Ладно, теперь уже не проверишь. С кем вы связаны на той стороне? Пароль?
- Донесения принимал поручик Юсов. Один раз он приезжал в расположение отряда.
- Когда приезжал?
- В ночь с первого на второе августа...
- Понятно, как раз той ночью Енборисов хотел верхнеуральцев к Дутову увезти. Все сходится. Юсов... Это - та самая сволочь, которая измывалась над рабочими в Стерлитамаке и Белорецке...
- Не только! - покачал головой Павлищев. - Этот поручик еще в Екатеринбурге обещал, что расстреляет меня, если встретит. Но вы, Калманов, не назвали пароль.
- "Екатеринбургская казарма".
- Понятно! - задумчиво вымолвил председатель следственной комиссии. А теперь, Калманов, подробно расскажи все и не забудь о своем друге Енборисове.
Пока поручик монотонным голосом, иногда прерываясь, чтобы одолеть нервный спазм, рассказывал, начиная со случайного знакомства с бывшим есаулом на екатеринбургской толкучке, Попов мерял шагами комнату и явно что-то прикидывал. Неожиданно он прервал поручика, когда тот рассказывал о бегстве заложников, о том, как получил инструкции от Енборисова и передал оружие эсеру Попову, предупредив о готовящемся расстреле:
- Вы доложили Юсову, что эсер Попов застрелен?
- Нет... я не решился. Просто передал, что была попытка побега, кому-то удалось скрыться, но кому именно - не выяснено...
- Хорошо. Рассказывайте дальше...
Когда Калманов закончил рассказ, председатель следственной комиссии снова спросил:
- А если бы мы на вас не вышли, кого вы послали бы с донесением к Юсову?
- Не знаю... У меня больше никого не было... Сам бы поехал...
- Юсов знает, что у вас людей больше нет?
- Не знает... Он все время требовал, чтобы я расширял сеть...
- Отлично. Тогда возьмите бумагу и карандаш - Жильцов, подай! - и пишите примерно следующее: "Направляю копию очередного приказа с новым человеком, прежний убит. Нашелся бежавший Попов, но без предварительной встречи с вами переходить линию фронта отказывается. Надеюсь уйти с ним. Ждем сегодня в 24.00. Место встречи связному известно". Написали? Покажите! - Попов пристально перечитал записку. - Если поставили какой-нибудь условный знак и с нашим человеком что-нибудь случится - лучше бы, Калманов, вам не появляться на свет!
- Я не обманываю! - глухо ответил поручик.
- Поверю.
- Вы думаете, он приедет? - покачал головой Павлищев.
- Прибежит! Они, видимо, очень ценят моего покойного однофамильца. Так вот, Жильцов, к белым пойдешь ты! Можешь отказаться!
- А чего отказываться? Прогуляюсь!
- Повезешь записку. Пароль - "Екатеринбургские казармы". А как Юсова найти, тебе поручик подробно объяснит. Проводи его на место Боровского, потом ко мне! Понял?
- Понял.
- И все-таки рискованное вы дело затеяли! - заметил Павлищев, когда арестованного увели.
- Ничего, воевать научились, теперь нужно разведку осваивать! серьезно ответил Попов.
Боровский лежал в темном амбаре на охапке соломы и размышлял, что в жизни ему по большому счету не повезло. В полку на гвардейского офицера, сочиняющего стишки, поглядывали косо, а в журналах редакторы смотрели на рукописи бравого военного как на что-то неприличное, куда и заглядывать не следует. Женитьба на дочери миллионера, влюбившейся в поэта-гвардейца, вызывала насмешки и зависть. А потом началась война, и семью Боровский видел только два раза за три года. Тесть, правда, предлагал ему место в неком ведомстве, где можно носить погоны и жить не в офицерской землянке, а дома, но Боровский гордо отказался. И хотя пуля его миновала, наградами он считал себя обойденным. Сейчас, с минуты на минуту ожидая расстрела, Боровский не мог себе простить, что, поддавшись примеру Павлищева и других офицеров, пошел служить красным, оказавшимися такими неблагодарными. Честно говоря, от комиссаров он сбежал бы довольно скоро, когда бы не стыдился Павлищева. По ночам Боровскому снились его белоколонный дом в Перми, нежная, правда, немного капризная жена, маленькая дочь очаровательная девчушка с черными как смоль волосами и ярко-голубыми глазами. Когда он вспоминал о них, забывались другие страшные мысли о том, что прав Достоевский и единственное, чем можно доказать свое презрение к гнусностям жизни, - это добровольно уйти в небытие. Кстати, такие соображения и раньше частенько посещали поэта, особенно с похмелья.
Снаружи загрохотали замком, дверь распахнулась, вошел Жильцов. Он помялся и попросил:
- Собирайтесь, товарищ Боровский...
Бывший начальник штаба вздрогнул: сказанное содержало в себе два взаимоисключающих слова: "собирайтесь" - значит, конец и "товарищ" значит, разобрались и больше не подозревают. Он медленно встал, пошел к выходу и по тому, что никто не упер в спину штык, понял: разобрались...
- Петр Петрович, вы должны нас извинить! - поднялся навстречу Боровскому председатель следственной комиссии. - Вы свободны...
- Слава богу! - поклонился начальник штаба.
- Петр Петрович, - в разговор вступил Павлищев, - вы не должны обижаться: все было подстроено Калмановым...
- Калмановым? Так вот зачем он всучил мне эти папиросы!
- Значит, и папиросы его! - покачал головой Попов. - Что же вы молчали?
- Я не молчал, просто вы слышали не то, что я говорил!
- Не будем сводить счеты сейчас! - вмешался Павлищев. - В конце концов мы почти вышли к своим, и вы, Петр Петрович, в любой момент в соответствии с разрешением главкома можете покинуть отряд. После случившегося никто вас не осудит...
- Хорошо. Я подумаю. Мне можно идти?
- Да, конечно.
Боровский собрался было выйти, но потом, вспомнив что-то, повернулся к председателю следственной комиссии:
- Товарищ Попов, а ведь эпитафию я написал!
- Какую эпитафию?
- На собственную смерть, как вы и советовали. Хочу вам прочесть, как вдохновителю, так сказать:
Вот и стал я телом,
Мертвым и несчастным,
Не пошедший к белым,
А служивший красным,
Вдосталь пострадавший
На пиру кровавом,
От ворон отставший,
Не приставший к павам...
Честь имею, товарищи!
Боровский быстро вышел, Попов посмотрел ему вслед и сказал:
- Я, конечно, виноват перед ним... Все-таки, Иван Степанович, он странный человек: зять миллионера, а служит нам... Тяжело ему придется...
Оставшаяся часть вечера прошла в тягостном ожидании. У каждого в душе шевелилось предчувствие, что Юсов не поверит записке и это будет стоить жизни Жильцову. Стрелка часов двигалась к цифре XII, постепенно уверенность стал терять и сам Попов: ему начало казаться, что он не предусмотрел множество мелочей, из-за которых операция сорвется.
Около полуночи привели Калманова: глаза поручика совершенно ввалились, щеки почернели, а на висках появились белые, словно обметанные инеем, нити. Он с каким-то тусклым ужасом смотрел на свои ладони, наверное, представляя, во что они превратятся, став добычей червей.
В комнате оставалось двое: Калманов и Попов. Несколько человек спрятались за дощатой перегородкой, оттуда доносилось сопение. Отделение оцепило дом, имея приказ пропустить только Жильцова со спутником.
Стрелки, как концы ножниц, сомкнулись на цифре XII, потом большая поползла дальше, но никто не появлялся. Попов специально старался не глядеть на циферблат, а когда все-таки решался, видел: прошло пять минут, и еще пять, десять... Вот так и вся жизнь: как идет - не видишь, а потом взглянешь и замечаешь - пять лет прошло, еще пять, десять...