Меджид сунул стаканчик с волшебной водой в руки племянника и заторопился в голову каравана, ощущая спиной отчаянные взгляды своих людей.
Никогда, никогда за двадцать лет такого не было… Ох, выносите, боги…
Он протолкался вперёд, к чёрной, закованной в сталь неподвижной фигуре:
— Что-то случилось, господин барон?
Пару секунд стояла тишина, и караванщика кольнул страх, что барон так и не удостоит его ответа, но тут шлем чуть развернулся к нему:
— Сегодня в твоём караване идёт то, что было отнято у меня.
От облегчения Меджид едва не завопил:
— Хвала небесам, господин мой! Скажи нам, что это, и мы вернём тебе твоё с радостью! Да свершится справедливость!
Снова двухсекундная пауза.
— Это люди.
Меджид прищурился. То, что в этом мире один человек мог предъявить права на владение другим человеком, давно уже стало обыденностью. Люди — это даже проще.
— Назови имена, мой господин. И, не прогневайся на меня за дерзость, ты можешь поклясться именем любого из восьми, что эти люди были отняты у тебя? Я должен сказать своим людям… и всем, кто будет спрашивать, слово истины. Во имя Вэр справедливой.
Барон кивнул.
— Клянусь именами восьми.
— Да будут благословенны боги…
Их принесли, увязанных верёвками, словно мумии. Солидные погонщики летели скачками, опасаясь, что барон устанет ждать. Позади бежала давешняя скандальная баба, мать этих двоих, и человек, которого они привыкли называть отцом. Женщина и её муж трясли кулаками за сомкнувшимися спинами провожатых, кричали, что когда-нибудь поквитаются с Белым Вороном, грозили подать на барона в суд…
Белый Ворон прошёл мимо них, как мимо грязной лужи. Позади связанными куклами караванщики тащили детей. Его бывших детей.
Да и детьми их вряд ли можно было назвать. Сыну было уже двадцать. Дочери — двадцать четыре. Сколько же они его не видели? Это у нас тут прошло четыре десятка лет, отгремела некромантская битва, случались пираты, бешеные лисы-оборотни, дикая Степь, агрессивные сектанты и разбойнички, которых мы уже утомились считать, а вот там… Там всего было меньше. И дней. И событий.
Чего было в избытке — так это страшных рассказов о том, какой ваш папа кровожадный монстр. Потому что только кровожадный монстр может сломать лицо любовнику жены, застав их вместе, верно?
Нда…
Он велел поместить их в башне, развязать и накормить. А потом пошёл разговаривать.
Первое, что сделал сын — попытался зарезать отца осколком тарелки.
Первое, что сделала дочь — оскорбила отца последними словами.
Я не знаю, о чём он разговаривал с ними. Я не спрашивала. Спустя четыре часа мой муж пригласил меня в малый приёмный зал, где сидели два этих молодых человека — нахохлившись, словно мокрые воробьи. Пригласил, потому что в таких вопросах мы всегда принимаем совместные решения.
— Любимая, — муж взял меня за руку, — в этих детях часть меня. Но и часть её тоже. Как ты думаешь, справедливо ли будет, если один из них вернётся к матери, а другой останется со мной?
Не знаю, какого ответа он ждал от меня. Я смотрела в этих молодых людей, и видела клубящуюся в них ненависть.
— Знаешь, милый… Для того, кто останется, наступит совершенно новая жизнь. Другая жизнь.
Молодые люди злобно на меня уставились. Вряд ли они поняли, что я сказала. А Вова понял. Помолчал немного. Кивнул с некоторым усилием.
Ему придётся принять это моё условие. Бороться со столь тщательно взращивавшейся ненавистью я не согласна.
— Хорошо. Пусть так и будет. Ты, — он ткнул пальцем в дочь, — уходишь.
Сын яростно вскинулся, но не успел ничего сказать. Целительный сон — штука быстрая.
— Ты больше не моя дочь, — продолжил барон, не обращая на эту короткую сцену внимания. — Постарайся вообразить, что та часть в тебе, которая досталась тебе от монстра, — он усмехнулся, — теперь отсутствует. Иди, — он сделал жест стражникам. — Проводите её до ушедшего каравана, к её родителям.
Она поднялась скованно, искоса бросила на брата взгляд и торопливо пошла вслед за стражей. А я смотрела на неё и думала: наверное, это правильное решение. Если с другого бока посмотреть, сын ведь и правда больше похож на Вову. А дочь — вся в мать, такая же долговязая, узколицая. И тощая. Даром что ли у Верки всю жизнь было прозвище Верёвка. Пускай идёт.
А парень на наших смахивает. Израстёт, никто и не поймёт, что мать другая была.