Он сделал пять попаданий: три – в яблочко, а два других уклонились в левый угол карты. Я показал ему карту без комментариев.
Он мрачно кивнул.
– Неплохо. Совсем неплохо. Немного уводит вправо. Наверное, тебе стоит слегка облегчить боек.
– Ну молодец, спасибо за урок. – Я стал перезаряжать револьвер. – Только почему ты не привел сюда весь штурмовой отряд?
– Пьета и Леграна? – переспросил он. – Дело касается только тебя и меня, Стаси, – и больше никого.
– А-а, особые отношения, это ты хочешь сказать? Как между Америкой и Англией.
Он еще не был готов взорваться, но гнев уже запульсировал в нем, как кровь в жилах.
– Да, верно, я пришел немного позже, чем хотелось бы. Но неужели ты не понимаешь, сколько времени нужно, чтобы все организовать? Сколько это стоило?
Бёрк остановился, видимо ожидая моей реакции, и, не дождавшись, круто повернулся и пошел вдоль берега. Он поднял камушек, подбросил его и швырнул в море, потом тяжело опустился на обломок скалы и уставился в пространство. Он выглядел страшно угнетенным; впервые с тех пор, как я его знал, ему на вид можно было дать больше сорока лет.
Вложив револьвер в кобуру, я присел рядом с ним и без слов протянул ему сигареты. Он отказался, сделав характерный жест рукой – как бы откладывая что-то от себя.
– Что случилось, Шон? – спросил я. – Ты изменился.
Он снял солнечные очки, провел рукой по лицу и растерянно улыбнулся, устремив взгляд на море.
– Когда мне было столько лет, сколько тебе, Стаси, каждый день таил в себе новые обещания. Сейчас мне сорок восемь, и все уже позади.
Тирада прозвучала как напоминание о его прошлых заслугах – ирландское самовосхваление, черта, возникшая задолго до Оскара Уайльда.
– Понятно, – откликнулся я. – У нас утро утраченных иллюзий.
Он продолжал, как бы не замечая моих слов:
– Рано или поздно все встанет на свое место. Однажды утром ты просыпаешься и задумываешься, зачем ты живешь на свете. Когда же большая часть жизни прошла, как у меня, оказывается, что задумываться уже поздно.
– Задумываться об этом всегда поздно, – возразил я. – С самого момента рождения.
Я сознавал возможность мистификации с его стороны. Никогда не любил такие разговоры, но вот участвовал в одном из них. С тех пор как Бёрк принял свой утомленный вид, у меня возникло некоторое подозрение, что меня пытаются обвести вокруг пальца, что я попался на удочку ирландского притворства в исполнении таланта, не посрамившего бы и знаменитый Монастырский театр.
Шон взглянул на меня и с беспокойством спросил:
– Ну а как ты, Стаси? Во что веришь? Что важнее всего для тебя?
С тех пор как я вылез из «ямы», у меня не было времени для медитаций.
– В Каире я сидел в одной камере о стариком по имени Малик.
– За что он сидел?
– Какое-то политическое дело. Точно не знаю, потом его перевели в другую тюрьму. Он буддист – дзэн-буддист. Наизусть знал каждое слово, сказанное Бодидхармой. Это помогало нам целых три месяца, пока его не перевели.
– Ты что, хочешь сказать, что он обратил тебя? – В его голосе слышалось неодобрение. Наверное, он ожидал, что я объявлю ему принципы ненасилия.
Я покачал головой.
– Точнее говоря, он помог мне определиться в мировоззрении. Я скептик. Ни во что и ни в кого не верю. Если ты во что-нибудь веришь, то порождаешь несогласие и тут же попадаешь в беду.
Наверное, он не расслышал ни слова или, может быть, просто ничего не понял.
– Возможно, что и так.
– Но это сейчас не имеет значения. – Я бросил свой догоревший окурок в море. – Скажи, наши дела плохи?
– Не лучше, чем ты думаешь.
Видимо, герру Хофферу принадлежала не только вилла, но и «Сессна». Он же оплатил расходы на операцию по моему освобождению из Порт-Фуада.
– У тебя есть что-нибудь кроме того, что на тебе? – спросил я.
– Все, с чем ты вернулся из Конго, – парировал он. – Или тебе напомнить?
– Я думаю, с тех пор ты провел несколько удачных операций.
Он вздохнул и ответил с явной неохотой:
– Кажется, я уже говорил тебе. Мы вложили все в то золото, с которым тебя взяли на Рас-эль-Канайс. Рассчитывали на проценты.
– Сколько вложили?
– Все, что у нас было. Мы могли бы получить впятеро больше той ночью. Предложение выглядело заманчиво.
– Спасибо за откровенность.
Я даже не разозлился. Сейчас это уже не имело никакого значения. Меня больше интересовали последующие события.
– Конец войны, Шон? – спросил я. – А как же те и другие африканцы? Им уже не нужны профессионалы?
– Им уже нечем платить за услуги. В любом случае, я сыт по горло их компанией. Мы все сыты.
– Так что Сицилия – последний шанс?
Он давно ждал этих слов – ему предоставлялась необходимая лазейка.
– Последний шанс, Стаси, – последний и решающий. Целых сто тысяч долларов плюс расходы...
Я сжал его руку.
– Не надо о деньгах. Расскажи мне о деле.
Господи, как же все изменилось за шесть лет со времени нашей встречи в Мозамбике. Какой-то Стаси Вайет поучает самого Шона Бёрка, а тот слушал его, вот что самое удивительное.
– Все довольно просто, – начал он. – Хоффер – вдовец, но у него после смерти жены осталась приемная дочь. Ее зовут Джоанна, Джоанна Траскот.
– Она американка?
– Нет, англичанка, и притом из среды аристократии, как я слышал. Ее отец – баронет или что-то подобное. Во всяком случае, она весьма благородного происхождения, хотя сейчас какое это имеет значение. У Хоффера всегда были с ней проблемы. Одно затруднение за другим. Просто наваждение какое-то.
– Сколько ей лет?
– Двадцать.
Благородная девица Джоанна Траскот – звучит многообещающе.
–Ничего себе, должно быть, девушка.
– Я ее никогда не видел. У Хоффера есть какие-то интересы на Сицилии. Что-то связанное с нефтяными месторождениями в местечке Джела. Ты что-нибудь знаешь об этом?
– Бывшая греческая колония. Там умер Эсхил. Легенда говорит, что пролетавший орел выронил панцирь черепахи и размозжил ему голову. – Бёрк растерянно уставился на меня, и я усмехнулся: – У меня же элитарное образование, Шон, разве не помнишь? Ну да не важно. Так что случилось с девушкой?
– Она исчезла около месяца назад. Хоффер в полицию не обратился, думал, что она развлекается в какой-нибудь компании. Потом получил письмо с требованием от какого-то бандита по имени Серафино Лентини.
– Для Сицилии обычное дело. Сколько он потребовал?
– Не так уж много. Двадцать пять тысяч долларов.
– Хоффер обращался в полицию?
Бёрк покачал головой:
– Он провел на Сицилии достаточно времени и знает, что это бесполезно.
– Молодец. И он заплатил?
– Почти всю сумму. К несчастью, этот Серафино взял деньги, а потом вдруг объявил, что решил оставить девушку для личного пользования. И что если у него возникнут неприятности со стороны полиции или еще откуда-то, то он вернет ее по частям.
– Настоящий сицилиец, – сказал я. – Знает ли Хоффер, где его искать?
– В горах Каммарата. Ты представляешь, где это?
Я засмеялся:
– Последнее из творений Господних. Дикое нагромождение бесплодных плато, скал и хребтов. Там есть пещеры, в которых прятались еще рабы Рима две тысячи лет назад. Поверь мне, если Серафино – свой человек в горах, полиция может выслеживать его хоть целый год и ни разу его даже не увидит. Не помогут и вертолеты. Воздух и камни прогреваются неодинаково: слишком много воздушных ям.
– Неужели так безнадежно?
– Хуже, чем ты можешь вообразить. Их самый знаменитый бандит, Джулиано, прятался в горах, и его не могли взять, даже бросив в дело две армейские дивизии.
Он медленно кивнул.
– А мы, Стаси, сможем? Ты, я и штурмовой отряд?
Я попытался представить себе ситуацию. Горы Каммарата, жар вулканических скал, Серафино, девушка, которая, возможно, уже пошла по рукам его людей. Но я согласился не потому, что мысль о судьбе несчастной причиняла мне боль или вызывала мой гнев. Не исключено, что Благородная. Джоанна совсем не так уж плохо проводила время. Я согласился и не потому, что нуждался в деньгах. Причина лежала глубже – что-то личное связывало меня с Бёрком, а что – я тогда не мог себе объяснить.