Гауптштурмфюрер положил перед собой папку, взятую в сейфе горкома комсомола:
— Я составил о вас представление. Полное. Документ этот знаком?
Миша наклонился над раскрытой папкой. По-простецки поскреб затылок, повздыхал:
— Как забудешь? При мне составляли.
— Чувствуется, что человек ты разносторонний. Да? — иронизировал Рейнхельт.
Гауптштурмфюрер закрыл папку и оценивающе посмотрел на сгорбившегося на стуле, небритого Михаила.
— Да-а, досье не из приятных. Зачем же официанта калечил?
— Был в невменяемом состоянии.
— И частенько такое случается?
— Когда как… Придерживаю себя…
— Ничего. Вылечим. Сделаем из тебя человека. Договоримся так: в свободное от работы на заводе время пить — пей, но танки из ремонта выпускай вовремя. Согласен?
— Постараюсь.
Этот трюк, с фиктивным исключением Полякова из комсомола, придумал Метелин перед приходом немцев. Он же задним числом подделал решение.
Поляков и Ежик с разных площадок заскочили в трамвай. Пассажиров почти не было. Сашко сказал Полякову о пропавшей фотографии.
— Все негативы я уничтожил, — сообщил Поляков.
Встревоженный Михаил тут же вышел из вагона: торопился предупредить своих людей временно прервать связь с Ириной и Костей Трубниковыми.
В ту же ночь цепочка связных сразу же пришла в движение, незаметные колесики привели в действие весь сложный механизм подполья.
Уходя на работу, Ирина попросила Сашко узнать, не поселился ли возле их дома какой-либо новый постоялец. «Подсадной утки» боится», — догадался Ежик и охотно взялся за дело.
Днем он обошел соседей: у одних — одолжил щепотку соли, и других — чаю, у третьих — занял несколько спичек. Всюду приглядывался, осторожно спрашивал о квартирантах. Пришлых пока не обнаружилось. Но Ежик не успокоился. Со всей улицы собрал дружков и строго спросил:
— Вы знаете меня, что я за человек?
— Еще бы! — ответил хор.
— Хочу вам довериться, — продолжал Сашко таинственно, слушайте и на ус мотайте. По проверенным мною данным у нас на Булыжной должен поселиться домушник.
— Домовой! — ужаснулся самый маленький.
— Эх, необразованный, до-муш-ник — это вор, что по квартирам лазает, — разъяснил Ежик. — У них тоже ранги: который по квартирам — свой, который по магазинам — свой. К нам, значит, домушник. Он в постояльцы напросится. Высмотрит, у кого что есть, и последние штаны стянет. Вам, чапаевцы, боевое задание: если у кого поселится неизвестный, немедленно докладывайте мне, а уж я соображу, что предпринять. Слово?
Ну, кто не даст слова, если сам Ежик отличил секретным доверием. Конечно, поклялись смотреть в оба, быть немыми, в строжайшей тайне секрет держать.
Кончилась неделя, а сообщений от ребят не поступало. На вопросы Ирины Ежик отрицательно качал головой: пока, мол, подозрительных постояльцев на их улице не обнаружено.
Костя не сразу сказал Николаю Лунину о пропаже фотографии: Ирина просила об этом, ссылаясь на то, что вина Клавы не доказана и незачем напрасно волновать ее брата.
Но, когда Николай отказался взять и спрятать дома листовки из-за того, что к ним домой ходят немецкие офицеры и он не верит сестре, Костя не выдержал и все рассказал Лунину.
Николай не любил сестру, порой презирал, а сейчас даже брезговал ею, но… чтобы предать Семена — такого не мог ожидать даже от нее! Больше часа он бродил по улицам, пока немного успокоился.
Вернувшись домой, прошел в комнату сестры, как бы от нечего делать, перелистал ее альбом, перебрал книги, открыл ящик стола. Клава, отложив пухлый роман, настороженно приподнялась на кровати.
— В моих вещах копаешься. Этого еще не хватало, — сказала она. — Скажи, что ищешь?
— Портрет Метелина, — огорошил ее Николай.
— Что? Что? — побледнела она. — Какой еще портрет?
— Не притворяйся, не поможет. Отдай фотокарточку, на которой сняты Ирина и Семен.
— Понятия не имею, в глаза не видела. — Клава уже овладела собой, опять небрежно развалилась на кровати.
— Клавка, это очень серьезно! Где портрет?
— Ты пьян, ей-богу! Просто невменяем.
Взяв стул, Николай подсел к кровати:
— Ты выкрала снимок. Признайся или…
Клавдия спрыгнула с кровати, распахнула дверь в кухню, истерично крикнула:
— Мама! Скорее, он спятил!
В комнату вбежала перепуганная Власовна. Дочь, рыдая, сквозь слезы жаловалась:
— Житья не стало. Послушай, что плетет.