Корова, потревоженная в неурочный час, не поднималась, мычала. Глуша ее голос, Настя целовала корову в теплые губы, тянула за шею. Подталкивая, наконец выпроводила ее из хлева. Охапками натаскала к двери хаты соломы. Поднявшись по лестнице на горище, чиркнула спичкой, поднесла к крыше. Сухой камыш задымился, затрещал. Спустившись, облика стену керосином, подожгла солому. Не оглядываясь, направилась к дому бригадира. Постучала в окно. Хозяин, выглянув в дверь, закричал:
— Пожар! Горим!
— Успокойся, Михеевич, это я подпалила.
— Сама? Зачем? — поразился бригадир.
— Вместе с полицаями. Жизнь порушена, ничего не жалко.
Широко открытыми глазами бригадир уставился на женщину:
— Себя не пощадила, дуреха. Что ты наделала?
— Успокойся. Ты бумажку полицейского, Сысоя Карповича, в которой он приказывал тебе перевести Бугрова на легкую работу, сохранил?
— В папке подшита.
— Вот и хорошо. Ты вне подозрения.
— Ой, что же я, надо пожар тушить!
— Подожди… Задохнутся, тогда поднимай людей — для виду. Корову мою возьми. Молоко у нее жирное. Посоветуй, как мне повернее отсюда выбраться к Соленому лиману.
Михеевич только теперь заметил, что он в подштанниках, засмущался, скрылся в хате. Вернулся с ременным недоуздком. Сунув его в руки Насти, тихо сказал:
— У ключа пасется моя лошадь. Она смирная, бери и скачи. Для безопасности держись подальше от железной дороги. Лошадь оставь, где тебе сподручнее, сама вернется. Ну, с богом!
— Если Бугрова встретишь, сообщи, что его выдала Клава. Он догадается, о ком речь, — сказала Настя.
— Передам.
Из-под шали Настя достала папку:
— Здесь его изобретение якорной электростанции. Передай или сохрани, после войны вернешь.
Бригадир прижал папку к груди:
— Верну… Настенька, я давно собирался спросить — кто он? Примечал: Бугров не тот, за кого себя выдает.
— Не спрашивай, не скажу. Бывай здоров!
— Счастливо тебе, горемычная!
Михеевич слезящимися глазами следил за удаляющейся женщиной. Вот она поравнялась с горящей избой. Багровые отблески осветили невысокую, закутанную в шаль фигурку.
Пламя гудело, облизывало стены, как бы пробуя их на вкус. В один миг ярко-красное кольцо опоясало всю хату, искры клубами вздымались в темную высь. Крыша качнулась, рассыпалась огненными шарами, осветив деревья, плетень, колодец. Огонь, вырвавшись на свободу, понесся в игривом танце.
Из горящей хаты раздались раздирающие душу крики. Михеевич вздрогнул. Он слышал: так вопили шакалы, попавшие в капкан.
Бригадир поспешил будить людей.
ДОПРОС
Все, что с ним происходило, Василий Трубников воспринимал, как во сне. Спал ли, ел ли — не помнит. Видимо, что-то ел, если голода не ощущал.
Запомнился плохо освещенный коридор. Его толкали в спину, тащили по лестнице. Преследовала одна мысль: какая она, эта третья камера пыток, куда волокли?
А разглядеть ее как следует не удалось. Только вошел, как его голову всунули в какие-то клещи. О чем-то спрашивали, он что-то отвечал. Потом почувствовал, что клещи начали сжиматься. В затылке, в ушах послышался звон, хруст. Дальше — провал, мрак.
Очнулся Василий в одиночке. Ощупал: челюсти — на месте, волосы в чем-то клейком. Сначала подумал — кровь. Лизнул палец, оказалось — вода. Голова, как свинцовая, — не поднять.
— Полежи, легче станет, — как постороннему посоветовал себе. Прижался щекой к мокрому холодному полу. Стало лучше. Хотелось, чтобы не тревожили, никогда не вспоминали о его существовании.
Текли тягучие секунды. Сколько он так лежал — час, сутки, неделю? Мгновенно в голове пронеслось: «А что с Метелиным, Настей?..» К чему гадать: при нем отдали приказ об их аресте.
Постепенно Василий припомнил все с самого начала: переезд, полицейского, листовки. Появилась мучительная мысль: «Я их погубил! Мать, Ежика, Настю!» Он пытался кричать, но только издал стон.
На этот раз за ним пришли не полицейские, а немцы. Привели в камеру без окон, велели смыть кровь, причесаться.
Вода освежила. В благодарность за холодную воду Василий выдавил из себя кривую улыбку.
— Кончай! — поторопили его. — Не в гости. Там лоск наведут.
Посмеиваясь, конвоиры прикладами подталкивали Трубникова, заставляя быстрее подниматься по лестнице. Из их реплик Василий догадался, что его потребовал к себе важный офицер, который почему-то «рвет и мечет».
С Кавказа Рейнхельт вернулся удрученным. Ко всему прочему, от генерала Вольферца пришла неприятная шифровка: