— Я дядя Валя, — представился старичок. — Я художник.
— А я заметила — краска на вас… — я быстро бросила взгляд на его штаны.
— Да, я… так живу… — сказал он и извинился своими тонкими губами.
— Нет, простите, я не то…
— Ничего-ничего. Я живу, работаю — всё в мастерской. А можно и глянуть, если интересно. Это тут рядом — в парке. Отчего нет? Раз у тебя горе. Всё чем-то отведу мысли. Шоколадки, конфет у меня нет. А мастерскую, картины — ежели хочешь…
Я согласилась. Добродушный, простой, нелукавый старичок примирил меня с жизнью, его улыбка и небольшие круглые глаза, сочувственно глядевшие на меня меж нитей морщин и растрёпанных седых волос, ободряли: всё впереди ещё. Во мне, заплаканной, только что сидевшей засыпанной градом мечтаний и надежд, проснулся журналист — пускай и стажёр — мне всё было интересно!
— Я в том издательстве художником, иллюстратором, когда-то работал. Давно очень. Давно… — объяснял дядя Валя дорогой. — Вот вызвали, хотели, чтоб я, как тогда, как раньше нарисовал. Говорят, никто так не может уже, молодые не умеют. По-другому сейчас рисуют. А я тоже не могу. Разучился.
Разучился, говорит, и смеётся. Добродушно, без стеснения, легко. На его прежде широком теперь сильно осунувшемся лице меж ставших совсем тонкими и бесцветными губами трясутся нечастые жёлто-серые зубы, но это не отталкивает, наоборот, он смеётся так легко, естественно, что я улыбаюсь вместе с ним.
— Тогда ещё Павел Витальевич директором был.
— Да, я познакомилась с ним… на днях.
— Хороший человек. Хороший. Только женщин уж слишком любил. Слишком многих. И Маруську погубил.
— Машутку? — вслух подумала я.
— Ага, Машутку, — вздохнул дядя Валя. — Хорошая была девушка. Тонкая, добрая душа. Талантливые стихи. Очень. Изъела вот только себя ревностью. И писать уже не смогла.
— Она и меня зачем-то ревновала… к Павлу Витальевичу, — фу, так и хотелось мне фыркнуть.
— Это теперь-то?
— Да, пару недель назад, когда я у него в гостях была.
— Теперь это уже зависть, а не ревность. Таланту, молодости завидует. Жаль. Такая хорошая была… Ну, да, чего? Давно было. Жизнь она, как складывается, так уж и есть. Не поменяешь… Вон он мой дом, моя мастерская.
Дядя Валя указал на заброшенную усадьбу обнесённую металлическим строительным забором.
— Я давно тут поселился — когда больше негде было, — дядя Валя, как и прежде, добродушно улыбался, вспоминая. — Было… приехал хозяин усадьбы. Новый хозяин. Купил, говорит. Богач какой-то с охраной. Меня хотели выгнать, но он пожалел. Забор вот строительный поставили и воду провели. Из ближайшего пруда. Жёлтая такая. Но это ничего. Электричество тоже есть. Почти как в квартире — только в щели дует. Окна-то забиты, но через щели дует. Богач сказал, живи пока — только, чтоб чисто и без шуму — если что, ну, люди какие странные вокруг ходят, позвонишь сразу. Вот я здесь вроде сторожа и вроде дворника.
Мы подошли к забору дядя Валя открыл ключами амбарный замок на калитке. Изнутри он запер калитку на небольшой засов. Вместо старой двери на усадьбе была постановлена новая, железная, слишком разительно отличавшаяся от окружавших её стен. Она смотрелась безвкусно и забавно: тут же рядом в стене зияли несколько широких трещин — человек не пролезет, но животное какое вполне.
— Ага, богач этот поставил. Смешно, да грустно. Я тут и хозяин, и нет. Но это ничего, — пояслил дядя Валя, видя мой разочарованный взгляд. — Нравится мне моя мастерская. Очень. Картины я свои пишу, и всё проходит, всё забывается — это мне моя жизнь теперь. Больше и нет ничего, и не надо мне ничего.
На лицо его как раз попал солнечный луч, протиснувшийся между досками, что закрывали высокое окно. Дядя Валя улыбался, он был и рядом, и далеко — в своём безопасном уютном мире, мысленно перенося этот тёплый добрый улыбающийся мир на холст. Мы поднимались по каменной лестнице заброшенной и разрушающейся — так же, как и всё здание. С одной стороны гипсовая балюстрада была будто срублена мощным ударом огромного ножа, а с другой не хватало нескольких столбиков, зато сохранились перила.
Лестница привела нас в большой зал во втором этаже. Окна в дальнем конце зала не были забиты досками — где-то в рамах стояли стёкла, часть окон была затянута полиэтиленом. По стенам где-то за осыпавшейся штукатуркой проглядывал кирпич, а где-то барельефом выделялись гипсовые колонны и другая лепнина. В дальнем конце прислонённые друг к другу и повёрнутые к стене стояли картины на холстах, с десяток картин разных размеров стояли вдоль стен развёрнутые своей лицевой стороной в залу — видимо, те над которыми художник работал в последнее время. Здесь же рядом и спал творец — на старой пружинной кровати, прикрывшись потёрым серым байковым одеялом.