Руками неумелыми Баюкаем чужих...
Вдруг Орлиев стукнул кулаком по столу:
— Стой! Не эту! Мы тогда пели другие...
Наступила тишина. В выкрике Орлиева было столько
тоски, что все испуганно посмотрели на него.
— Не эту! — тише повторил Тихон Захарович.— Это теперь так про нас чирикают, а мы другие пели... Помнишь, Курганов?
В отряде пели много песен, и Виктор не понял, какую из них имеет в виду Тихон Захарович. В сознании Виктора каждая песня была прочно связана не только с определенным периодом войны, но и с конкретным походом, во время которого ее особенно часто певали партизаны.
Даже сейчас, полупьяным сознанием Виктор отчетливо видел и слышал, как, бывало, разрастался в партизанской землянке никем не созываемый хор, когда он брал в руки баян.
Он вдруг подумал, что никогда не видел среди поющих своего командира. Раньше он не думал об этом, но теперь, лихорадочно перебирая в памяти все два года партизанской жизни, он очень хотел вспомнить хотя бы один случай, когда Тихон Захарович сам запел песню или присоединился к поющим.
— Котька,— приказал Орлиев,— дай-ка баян Курганову. Бери, бери, Курганов... Сыграй нашу, партизанскую,
Тихон Захарович неестественно оживился, стал суетливым. Даже не дождавшись, когда Виктор подберет нужную тональность, он во весь голос затянул:
Шумят леса, карельские леса,
Партизаны проходят лесами!
Виктор давно уже не держал в руках баяна и не смог сразу освоиться с чужим инструментом. Он сбивался, кое-где фальшивил, переживал это, слыша, как вслед за ним фальшивит голос Орлиева. Панкрашов с восторгом смотрел то на Виктора, то на Тихона Захаровича. Коть-ка довольно и чуть снисходительно улыбался, Лена молча страдала от каждого неверного звука.
К концу песня наладилась настолько, что начали подпевать все, и последний припев закончили дружно:
...И творят чудеса,
Мы верим в чудеса,
Которые делаем сами.
— Вот какие песни пели мы! — тяжело дыша, проговорил Орлиев, обращаясь к Котьке.— А все остальные это так, выдумка...
Желая доставить командиру приятное, Виктор заиграл одну из самых любимых партизанских песен «Не пыли, дороженька степная...». Он с наслаждением медленно перебирал клавиши, ожидая, что вот-вот вновь вступит глухой и сильный голос Орлиева. Но командир молчал, опять склонившись над столом и глядя на гостей из-под низко нависших бровей.
«Неужели он не знает эту песню? Он должен знать, ведь в отряде так любили ее»,— думал Виктор.
Они с Леной в два голоса пропели эту песню до конца. Панкрашов шумно зааплодировал, а Котька прошептал на ухо:
— Слова дадите списать?
Виктор передал баян его хозяину. Стало вдруг тягостно. Как будто не получилась не только песня, а что-то более значительное. Орлиев мог и не знать слов этой песни, хотя ее очень часто пели в отряде. Но почему он так равнодушно сидел, ни одним движением не отозвавшись на дорогие партизанской душе звуки?
«Я, конечно, пьян... Может, потому мне это так и кажется. Но ведь и он тоже захмелел... Он выпил столько же. Неужели ему не хочется плакать? Ведь это такая песня, такая песня...» — обиженно размышлял Виктор,
— Витя, мы обязательно купим баян! — дрожащим от волнения голосом сказала Лена.
— Хорошо, Леночка.
Все притихли, Котька еле слышно, одной правой рукой наигрывал на баяне мелодию «Дороженьки», Панкратов хмельно и влюбленно улыбался прямо в лицо Виктору.
— Что ж, Вяхясало, видать, не придет,— посмотрев в окно, сказал Тихон Захарович.— Панкратов, наливай остатки!
Без желания выпили по последней, закусили, но веселья не наступило. Панкратов тихо запел какую-то протяжную украинскую песню, Котька несмело ему подыгрывал.
— Я Чадова встретил,— сказал вдруг Виктор, глядя в глаза Орлиеву.
— Ну и что? — сузившиеся зрачки Тихона Захаровича дрожали от напряжения.
— Ничего... Встретились, поговорили..*
— Пустой человек...
В другое время Виктор, возможно, и не стал бы спорить с Орлиевым, по крайней мере расспросил бы, почему он так думает о Чадове, но сейчас такой короткий и категоричный ответ не понравился ему:
— Чадов не глупый парень,— возразил он.
— Это чем же он тебе так пришелся? Вроде в отряде не примечал я, чтобы ты с Чадовым дружил?
— Чем? — переспросил Виктор и на секунду растерялся.— Журналист хороший, много пишет... По-моему, он серьезный, думающий человек.
— А ты читал его статьи?
— Читал.
— Когда же ты успел?
— А вчера. Пошел в библиотеку при гостинице, взял подшивку и прочитал.
— Ты по библиотекам да по подшивкам его статьи знаешь,— возвысил голос Орлиев,— а я здесь, на делянках их читывал. И скажу, что его статьи никакой пользы нашему брату не дают... Не понимает он нашей жизни, да и понять не хочет... Об этом ты подумал?
— Этого я не знаю, но все его статьи написаны ярко, интересно и доказательно.
Орлиев внимательно посмотрел на него и, отодвинув широким жестом посуду на столе, вдруг поднялся.
— Пойдем-ка, проветримся на свежем воздухе,— взял он за плечо Виктора.— А вы,— он строго посмотрел на Панкратова и на Котьку,— занимайте хозяйку, смотрите, чтоб не скучала.
— Можно и я с вами? — спросила Лена.
Орлиев, как бы не слыша, направился к двери.
— Леночка, мы скоро вернемся.— Виктор понял, что Тихону Захаровичу хочется поговорить с глазу на глаз.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
Они пересекли шоссе и по узенькой тропе-межнице спустились к озеру. Орлиев подошел к самой воде и молча сел на большой плоский камень. Виктор опустился рядом. Был тот безветренный и прохладный час августовских закатов в Карелии, когда огромное, как бы разбухшее за день солнце уже коснулось вершин дальнего леса и багрово-красная полоса лежала на всей глади озера — от берега до берега. Лишь изредка кое-где всплеснет верховодка. Ровные расходящиеся круги подолгу держатся на зыбкой воде и медленно, незаметно для глаза, гаснут, чтобы возникнуть снова, в другом месте, всколыхнуть красную солнечную дорожку и снова раствориться в озерном покое.
Гремела музыка. Звуки отражались от воды, скрадывалось расстояние, и казалось, песню о лихом шофере и тяжкой фронтовой дороге поет не динамик у поселкового клуба, а все вокруг — озеро, небо, берег.
— Куришь?
— Курю.
— Угощайся.— Тихон Захарович протянул пачку «Беломора» и, помолчав, потребовал: — Ну, рассказывай!
— Что рассказывать,— быстро отозвался Виктор, подумав: «Неужели он знает? Неужели сейчас?.. Нет, нет, только не сейчас, потом, когда-нибудь — потом».
— О себе. Девять лет не виделись. Как жил-то после госпиталя?
...Что ж, после госпиталя Виктор жил неплохо. Три года работал на заводе, учился, окончил вечернюю школу рабочей молодежи, поступил в лесотехническую академию...
— Почему в лесотехническую? — остановил его Ор-лиев.
— Как почему? — не понял Виктор.
— Почему не в артисты пошел или там журналистом не заделался? Парень ты умный, лицом ничего, за словом в карман не лезешь, жил бы себе припеваючи.
— Шутите бы,— смутился Виктор, не зная, в шутку или всерьез принимать слова Орлиева.
— Какие тут шутки! Некоторые вон в дипломатическую школу пытались, и туда, и сюда тыркались... А теперь других через газету учат. А ты почему в лесотехническую?
Виктор понял, на кого намекает Орлиев. Но странное дело, теперь слова командира не вызывали в нем прежнего протеста. Он промолчал. Орлиев отвернулся, задумался.
— А знаете, Тихон Захарович, я и сам много думал — почему? Я не выбирал. И не потому, что в другие институты меня не приняли бы: школу я с медалью закончил. Но еще после госпиталя решил — пойду в лесотехническую.
Орлиев требовательно посмотрел на Виктора. И тот стал продолжать.
— Вышел я из госпиталя, дали мне увольнение по чистой, инвалидность на полгода, езжай, куда хочешь. А куда мне ехать? Родных никого. Из детдома я. Была на Смоленщине бабушка, да и та перед войной умерла»
— Ну и дальше?