И все же ощущение непривычной глубокой тишины не покидало Лену, так как пыхтение, визг, жужжание не сливались в сплошной шум, к которому невольно привыкаешь в городе, а существовали отдельно друг от друга. Между ними стояла такая тишина, от которой звенело в ушах.
Непонятные звуки придавали начинающейся жизни какой-то особый заманчивый смысл. Лена не знала их и нисколько не стыдилась этого. У нее все впереди. Ведь ее настоящая жизнь еще только начинается. Сегодня первый день. И это утро тоже первое! И эти странные звуки тоже первые из того неизвестного, что предстоит ей узнать в Войттозере.
На свете столько интересного. Вот сарай. Разве думала она вчера, что есть на свете такой сарай с тесовой крышей, с толстыми, покрытыми белой мукой бревнами, с сеновалом наверху, с хлевом внизу, с ласточкиным окошком под самым коньком и с неровным горбылевым полом. Карельские дома казались совсем не похожими на деревенские строения в Любани, где ей доводилось бывать. Возможно, здесь все и называется по-своему. Ну, что ж, она узнает и это. Как хорошо, что вчера они решили ночевать на сеновале.
Неожиданно у самой стены молодой женский голос сдержанно произнес:
— Добрый день, тетя Фрося.
— A-а, Олюшка! Здравствуй, милая, здравствуй. Когда приехала? Вроде, говорили, с автобусом тебя вчера не было?..
— Поздно вечером, на попутной добралась...
— Чего же так? Иль причина какая?
— Н-нет... По сыну соскучилась.
Голос тети Фроси был каким-то особенно ласковым, вроде даже заискивающим. А молодая отвечала поспешно и встревоженно.
— Технорук у тебя квартировать будет?
— А где ж еще? Сама знаешь, с жильем в поселке трудно... Проходи, Олюшка, проходи в избу! Молочка свеженького попьешь. На работу пойдешь ли сегодня?
— Пойду.
Наступила долгая пауза. Потом молодой голос жестко произнес:
— Ты, тетя Фрося, больше Славку к себе не води. Пусть дома будет.
— Это еще почему? Иль я не угодила тебе чем?
— Не в тебе дело... А Славка пусть дома будет!
— Да что ты выдумала? С чего это парнишку без присмотра оставлять? — В голосе тети Фроси было столько беспокойства, что Лена, никогда не видевшая Славку, почувствовала к нему искреннюю жалость.— Сама целый день в делянке пропадаешь, а он ведь ребенок еще! Кто накормит, напоит? Кто присмотрит?
— К отцу водить буду.
— Не любит он мальчишку, сама знаешь.
— Он на меня сердится, а Славик перед ним ничем не виноват, какой с него спрос!
— Да и Славик не любит деда...
— Ничего... За прежнее тебе спасибо, тетя Фрося, но не обижайся. Так надо. А сюда больше не води его!
— Да что же это такое, господи! — запричитала тетя Фрося.— Родного внука не дозволяют в гости приводить! Где это видано? Семь годов можно было, а теперь нельзя! Да есть ли у тебя совесть? Или замуж надумала? Так разве ж я тебе помеха? Христом богом прошу, не отбирай внука, не отнимай последней радости!
Лена едва сдерживалась от прилива негодования к этой незнакомой и жестокосердной гостье. Она уже готова была сойти с сеновала и вступиться за права тети Фроси, как вдруг тихий голос заставил ее затаить дыхание:
— Тетя Фрося, я ведь просила вас не называть Славика внуком. Он вам не внук, понимаете?
— Не верю,— со слезами в голосе закричала хозяйка.— Не верю и никогда не поверю! Все знают это, все говорят! Одна ты никак гордыню свою смирить не хочешь... Себя зазря дегтем мажешь, да и Павлушу, сынка моего родного, заодно... Нет у тебя сердца, Олюшка!
— Славик не сын Павла...
— Неправду говоришь. Все годы неправду говоришь..* Чей же он? Чей? Скажи!
— Это не имеет значения.
— Скажи прямо — поверила ты недобрым слухам про Павлушу? Себя решила обелить? Вроде бы и знать его не знала?
— Напрасно вы так, тетя Фрося!
— Вам все напрасно! Отняли сына, на могилу ему наплевали, а теперь и внука отбираешь... Эх ты!
— Зря вы обижаете меня! Слухам о Павле никто не верит. А уж я-то его знала.
— Зачем внука безотцовщиной делаешь?
— Павел не отец ему.
— Врешь! Уходи, видеть тебя не могу! Только, поверь мне,— придет время, совестно тебе будет.
— Прощай, тетя Фрося. Не обижайся. Так надо,
Старуха ничего не ответила.
з
Еще очень рано, но солнце уже поднялось над лесом. Под его косыми, нежаркими лучами вода в озере курится еле заметным парком, а в тени восточного берега туман такой густой, что поселок по самые крыши увяз в молочном месиве. Виктор по прибрежной тропе спускается к озеру, идет навстречу туману, и поселок с каждым шагом тонет все глубже и глубже. Домов уже не видно, лишь проступающий над мглой темный гребень леса да резко усилившиеся звуки показывают, что поселок близко.
Все вокруг словно облито бесцветным лаком. Тропа и камни, жерди изгороди и картофельная ботва тускло отсвечивают невпитанной сыростью. Мокро, холодно, неуютно. Хочется скорей обогнуть губу, отделяющую деревню от поселка, и выбраться на взгорье.
Но не только это заставляет Виктора почти бежать по петляющей прибрежной тропе.
Поселок уже не спит. Мерно и упруго пыхтит локомобиль, где-то вдали один за другим прогромыхали прицепами лесовозы, вот истошно взвыла и пошла крутить-вертеть, повизгивать шумная поперечная пила.
Рабочий день начинался.
Для Виктора он — первый и потому особенный. Виктор еще не знает, где расположена контора и откуда отправляются в лес машины с рабочими — от конторы, от гаража или в Войттозере имеется специальная нарядная, как это было в Кудерине, где он проходил преддипломную практику. По существу он пока и не технорук лесопункта, так как еще нет приказа по леспромхозу о его назначении, но ему кажется, что где-то что-то идет не так, как надо, и это беспокоит его. Лишь после приказа он имеет право принимать дела, и это займет, вероятно, немало времени, но ему уже сейчас не терпится увидеть все собственными глазами. Перед этим радостно-волнующим чувством отступают даже сомнения, которые совсе*м недавно мучили его.
По длинному, тронутому гнилью бревну Виктор перебегает ручеек, впадающий в озеро, и оказывается на территории поселка. Слева на взгорье проступает в тумане двухэтажное здание школы, уже виднеется шоссе, по которому они вчера въезжали в Войттозеро. Но сегодня все представляется иным, и Виктор не узнает ни школы, ни шоссе, ни самого поселка.
Впереди и позади Виктора по дороге шагают люди. С сумками на боку или со свертками под мышкой они идут в том же направлении, что и Виктор. Людей становится все больше. Они на ходу соединяются в группы. Уже слышны разговоры, смех, веселые оклики.
Впереди Виктора движется особенно большая группа. Ее ведет седой, краснолицый старик в финской кепке с длинным, слегка обвисшим козырьком. Он шагает медленно, очень медленно, с трудом переставляя грузные ноги, обутые в болотные сапоги со спущенными голенищами. Остальные приноравливаются к нему. Изредка старик сворачивает с шоссе, дробно стучит пальцем в окно того или иного дома. Хозяева их, видно, привыкли к этому стуку.
— Иду, иду, Олави Нестерович!
Старик не ждет. Даже если никто не отзывается, он молча и невозмутимо шагает дальше, чтобы через дом-два привычно свернуть к следующему окошку.
А вот и контора. Ничем не выделяющийся бревенчатый полубарак с низким забором из штакетника. Над входом висит выцветший матерчатый лозунг с первомайским призывом к лесозаготовителям, а на боковой стене— доска показателей по участкам и бригадам.
Вот-вот должны подойти машины, Люди в ожидании курят, лениво переговариваются. У некоторых хмурые от недосыпа лица. Двое или трое, наоборот, неестественно веселы, шумят и озоруют — ведут себя так, словно собрались в лес не на работу, а на гулянье.
Старик в ответ на приветствия трогает козырек кепки и проходит в контору. И сразу Виктор оказывается в центре внимания. Он чувствует, как со всех сторон его рассматривают, ощупывают придирчивые взгляды, и останавливается. Он здесь незнакомый человек. Он не похож ни на новичка-рабочего, ни на приезжее начальство.