11 июля бригада остановилась на привал вблизи высоты 161,1, в восьми километрах от дороги Кузнаволок — Коргуба, куда сразу же была выслана разведка. Отряды заняли круговую оборону, выставили постовых и затихли: костров и движения не полагалось. Было известно, что иногда . над финской линией охранения пролетает самолет-наблюдатель. Правда, летал он слишком редко и нерегулярно, но было бы обидно оказаться обнаруженными из-за ложки горячей каши.
В восемь утра Аристов записал очередную сводку Совинформбюро и вместе со своим связным Борей Вороновым направился в расположение отряда «Мстители»,
Сводка вновь была нерадостной — наши войска на юге вели тяжелые оборонительные бои в излучине Дона.
Отряд собрался на политинформацию под густой завесой ольховых кустов у самого края болота. Партизаны сидели на сырой земле и напряженно слушали. Едва Аристов начал говорить, как появился разводящий и знаком позвал дежурного по отряду командира взвода Бузулуцкова. Тот незаметно поднялся и ушел. Минут через пять он вернулся, пробрался к командиру отряда Попову и стал что-то шептать ему на ухо. Попов сидел рядом с Аристовым, он был виден всем, и глаза партизан смотрели уже не на докладчика, а на чем-то встревоженного командира отряда. Аристов раз-другой кинул на шептавшихся требовательный взгляд, но те продолжали свое дело. Когда Попов встал и хотел незаметно уйти, Аристов не выдержал:
— Что случилось?
Командир отряда в нерешительности посмотрел на комиссара бригады, потом на внимательно наблюдавших бойцов.
— Я спрашиваю, что произошло? Бузулуцков, отвечай!
Возможно, если бы недовольный Аристов, явно в нарушение субординации, не обратился прямо к дежурному по отряду, то случившееся получило бы другой исход. Но комиссар обратился к Бузулуцкову, а тот был дисциплинирован и исполнителен. Он, чуть помешкав, громко ответил:
— Боец Якунин уснул на посту, товарищ комиссар.
Все замерли. По партизанскому кодексу, сон на посту
в боевых условиях приравнивался по тяжести преступления к прямой измене...
— Это какой Якунин? — спросил Аристов.— Не тот ли, с которым я позавчера беседовал?
— Тот самый, товарищ комиссар.
Секунду-две Аристов молчал, потом сказал:
— Вот так. Говорим о железной дисциплине... и вот, пожалуйста, иллюстрация... Попов, разберись, принимай меры и доложи комбригу. Продолжаем, товарищи, политинформацию.
Конец беседы был испорчен. Аристов говорил о положении на фронтах, о необходимости остановить врага, о приказе Верховного Главнокомандующего «Ни шагу назад!»2 о долге каждого карельского партизана, не считаясь с жизнью, громить врага здесь, в Карелии, и тем помогать бойцам героического Юга, а сам беспрерывно думал о случившемся. Он понимал, что об этом же думают и его слушатели. Он видел их сумрачные беспокойные лица, их редкие вопросительные переглядывания, он принял их встревоженность случившимся за сочувствие виновнику, и это заставило его говорить резко:
— Чтобы победить врага, мало одного оружия. Болтливость, ротозейство, беспечность могут погубить любое дело. Ротозей, как и трус, прямой пособник врагу.— Аристов протер очки, близоруко сощурился: — Будут ли вопросы?
Сандружинница Аня Шалина подняла руку:
— Товарищ комиссар, что теперь будет Якунину?
Аристов надел очки, в упор посмотрел на нее:
— А как ты сама считаешь?
— Не знаю...
— Значит, плохо ты, Шалина, разбираешься в обстановке. Надо внимательней слушать и понимать, что говорится... Что касается Якунина — это решит полевой трибунал. Это ведь не первый его проступок в этом походе... Сначала невыполнение приказа командира отделения, потом сон во время дневальства, теперь — вот и сон на посту. Преступление и начинается с мелочи, Шалина! Расходитесь по местам. Комиссару и политрукам остаться!
Аристов выждал, пока бойцы разойдутся, и сурово посмотрел на комиссара отряда:
— В отряде царит беспечность и беззаботность! Случай с Якуниным немедленно сделать предметом обсуждения в каждом взводе! Еще раз подчеркнуть, что при малейшем нарушении дисциплины будут применяться самые строгие меры. Завтра перейдем линию охранения, и пора понять, что пощады никому не будет!
Когда Аристов вернулся в штаб бригады, там уже знали о случае в отряде «Мстители». Была сформирована тройка полевого трибунала. Из опроса виновного и троих свидетелей выяснилось, что Якунин спал на посту так крепко, что разводящий, забрав у него оружие и поставив другого часового, успел сходить за дежурным по отряду и уже втроем они разбудили спящего.
Никаких смягчающих вину обстоятельств не было, и приговор был единодушным — расстрел.
Приговор подлежал утверждению командиром бригады.
Листок, вырванный из блокнота, с десятком строк, тяжело выведенных химическим карандашом, и тремя подписями внизу—был первым смертным приговором, который предстояло утвердить Григорьеву. Он знал мнение комиссара, начальника штаба, секретаря партбюро бригады Кузьмина, и все же, прежде чем написать одно-единственное необходимое слово, еще раз молча встретился глазами с каждым.
Да, в восьми километрах на запад проходила для них, партизан, черта милосердия, и иного выхода не существовало.
Приговор был объявлен по отрядам, и вечером, незадолго до выхода, приведен в исполнение.
Вечерняя радиограмма в штаб партизанского движения заканчивалась на этот раз фразой: «За сон на посту расстрелян боец Якунин».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПО ВОСПОМИНАНИЯМ АННЫ БАЛДИНОЙ
(пос. Пряжа , 18 декабря 1970 г.)
О том, как мы переходили линию финского охранения, я хорошо помню еще и потому, что именно в эти дни произошел случай, который мог кончиться большой бедой и для меня, и для Степана Халалеева.
Чтоб было понятно, начну издалека.
Когда я зимой пришла в отряд сандружинницей, мне сразу же дали винтовку, но через некоторое время фельдшер Ольга Павловна Пахомова приказала винтовку сдать обратно. Представляете мое разочарование! Пришла воевать, бить врага, а на вооружении одна санитарная сумка! Несколько дней я ходила совершенно подавленная...
И тут Миша Ярошенко, связной командира отряда, неожиданно подарил мне трофейный пистолет. Это был красивый и маленький, похожий на детскую игрушку пистолетик в аккуратной лакированной кобуре. В обойму вмещалось шесть крохотных патрончиков. Миша дал мне еще две запасные обоймы, научил меня разбирать и чистить пистолет, а потом и стрелять. Стрелял пистолет хорошо, мягко, звук был похож на выстрел из малокалиберной винтовки, а метров с десяти я легко попадала в тетрадный лист, прикрепленный на дереве. Большего, как объяснил Миша, мне и не требовалось, оружие полагалось сандружиннидам лишь для самообороны.
Я была счастлива, но счастье оказалось недолгим. Постепенно все в отряде узнали о подарке, и мой чудный, изящный пистолетик стал предметом не только любопытства, но и постоянных вышучиваний. Уж как над ним только не издевались, как не называли — и пушкой, и гаубицей, и мухобойкой. Даже мой тогдашний командир взвода Саша Аверьянов — потом в походе он стал начальником штаба отряда — строил, глядя на меня, хитрую улыбочку. Сначала я отшучивалась, потом это стало надоедать, но приходилось терпеть, так как я понимала, что в нашей партизанской жизни без шуток не обойтись.
Свой пистолетик я любила и с гордостью носила его на поясном ремне. Тогда я не думала, что он принесет мне столько переживаний.
...В Сегеже мы жили в здании школы, рядом остановилась воинская часть, а чуть подальше — жилой дом. Мы познакомились с одной женщиной из этого дома и часто вечерами, захватив с собой что-либо съестное, бегали к ней пить чай.