Так было и в тот вечер — последний перед походом.
Аня Леонтьева, Дуся Григорьева, Наташа Герасимова успели забежать в подъезд дома, я мчалась последняя и вдруг слышу окрик патруля:
— Стой!
Я не остановилась, но патруль дал выстрел в воздух, меня забрали и повели в комендатуру, почти через весь город.
Там первым делом приказали сдать оружие, и мой пистолетик оказался на столе у дежурного коменданта. Надо было видеть, как загорелись у него глаза!
— Откуда? Где взяла? Есть ли разрешение? Почему без документа с оружием?
Не успела я ничего объяснить, как раздался телефонный звонок. Это звонил наш командир Федор Иванович Греков.
Как выяснилось, кто-то из ребят видел из окна случившееся, доложил командиру отряда, и тот теперь решительно требовал доставить сандружинниду Балдину в расположение части.
Комендант, держа на широкой ладони мой маленький, блестящий пистолетик, долго сопротивлялся, упирая на то, что я не подчинилась приказу патруля, вынудила их стрелять, переполошила город и должна за это понести наказание, но потом вдруг согласился, положил телефонную трубку и приказал патрульному:
— Отведи ее назад!
— А пистолет? — спросила я.
— Иди, иди! С пистолетом еще разбираться будем.
Со слезами на глазах я вернулась в отряд, пошла
к командиру, все рассказала. Он снова взял телефонную трубку, потребовал вернуть оружие. Мне приказал:
— Ступай отдыхать. Утром получишь. Завтра поход, а вы тут приключения устраиваете.
Всю ночь я не сомкнула глаз. Я словно бы предчувствовала, что так просто мне свой пистолет не получить, уж больно он понравился коменданту.
Так оно и вышло. Несколько часов мне пришлось проторчать в комендатуре. Того коменданта уже не было, мне по очереди предлагали взамен сначала старый облупившийся наган, потом черный браунинг и даже новенький «ТТ», но я стояла на своем, даже расплакалась, и наконец мой маленький пистолетик снова оказался у меня в руках.
Если бы я тогда знала, что он принесет мне в походе, то, может быть, и согласилась бы на замену.
...Помню, это был последний привал перед линией охранения. Был строгий приказ о соблюдении тишины и маскировки. Вообще после случая с Якуниным дисциплина и на марше, и на привалах резко поднялась, все поняли, что шутки и беспечность должны быть оставлены позади.
Я, конечно, не знала, что линия охранения уже близко. Думаю, и другие бойцы не знали об этом. Мы могли лишь догадываться, что приближается что-то серьезное. Переходы стали быстрыми, даже стремительными. С привалов снимались неожиданно и так же внезапно останавливались. Костров не разводили. Питались всухомятку, запивая сухари озерной водой.
Таким же неожиданным был и тот злополучный привал.
С огромным наслаждением я скинула с плеч свой полегчавший вещевой мешок, отстегнула ремень с пистолетом, достала котелок и пошла вниз по склону к видневшейся сквозь деревья ламбушке. Набрала воды, поднимаюсь обратно и вдруг — впереди словно сухой сук треснул. В лесу этот звук привычен, но треск был какой-то уж очень неосторожный. Помнится, я невольно шагу прибавила.
Возвращаюсь, и что же?
Степа Халалеев стоит около моего мешка, в его правой руке поблескивает мой пистолет, а левая — вся в крови. Кровь густыми темными каплями падает на землю. Лицо бледное как полотно, глаза испуганные.
Котелок с водой так и выпал из моих рук.
— Степан, что ты сделал? — прошептала я, выхватывая у пего пистолетик.
Он молчал и только морщился от боли. Я мигом достала индивидуальный пакет, йод и принялась перевязывать рану, от испуга и растерянности повторяя:
— Что же ты наделал? Что наделал?
Степа по-прежнему молчал и озирался по сторонам, пытаясь понять — видел ли кто случившееся. К счастью, все занимались своими делами или делали вид, что ничего не случилось.
Наконец рана перевязана. Что делать дальше? По положению я обязана доложить фельдшеру Оле Пахомовой, та — командиру отряда, тот — комбригу... Но что будет потом? Как в штабе расценят все это? В той ситуации, в какой находилась бригада, за выстрел, даже случайный, полагалась самая суровая кара... Выстрела, положим, никто не слышал, или не обратил на него внимания, а кто и слышал, тот ничего не понял. Слава богу, мой пистолетик стреляет так, что и на выстрел непохоже. Но рапа! Я хоть и не медик, до войны работала учительницей в начальных классах, однако и моих знаний, полученных на занятиях по санитарному делу, вполне хватало, чтобы определить, что рана относится к разделу тяжелых: повреждена кость указательного
пальца. Хочешь или не хочешь—а налицо членовредительство. Перед самой линией охранения человек вывел себя из строя. Случайно или намеренно — тут надо разбираться. Я-то не сомневалась, что случайно, да и другие, кто знал Степу, по-иному не могли думать, его все любили, уважали, он, единственный в отряде, еще до войны был награжден правительственной наградой, медалью «За трудовое отличие», и одно то, что медаль эту он получил в Кремле, из рук Михаила Ивановича Калинина, делало в наших глазах Степу Халалеева человеком особенным. Я-то, конечно, не за медаль ценила Степу, мы питались в походе из одного котелка, и я лучше других знала, какой это честный, добрый и верный товарищ. Захотят ли там, в штабе, разбираться во всем этом? Да и есть ли для этого время, если каждую минуту может раздаться команда и бригада должна будет скорей-скорей двигаться на запад?
Думала я обо всем этом, а из головы не выходил недавний случай с уснувшим на посту Якуниным.
Мы сидели на земле и молчали. Степа тихо баюкал свой забинтованный куклой палец, морщился от боли, изредка поглядывал на меня, наверное, ожидая моего решения, а я не знала, что и сказать. Зачем он брал мой пистолетик? Неужели только затем, чтобы полюбоваться на эту противную блестящую игрушку? Я-то тоже хороша — ушла за водой и оставила личное оружие, словно забыла, что в боевых условиях это тоже наказуемо.
— Аня, не говори никому, ладно? — вдруг тихо попросил Степан.— Заживет, куда ему деться... Подумаешь — палец!.. Пустяк ведь это, верно?
— Нет, Степа. Не будем лечить, не заживет. Кость ведь задета.
— А ты и лечи, только не говори никому.
— Степа, не могу я. Ведь я не медик. А вдруг заражение пойдет... Как же это случилось, Степа?
— Пистолет протереть хотел.
— Зачем? Разве я сама не могла?
— Могла, а не сделала... Смотри, он у тебя ржавчиной скоро тронется, никель кой-где уже отстает. Ухаживать надо... Зачем же ты, Аня, патрон в канале ствола держишь, а на предохранитель не поставила? Ведь ты могла похуже моего изувечить себя.
Я и сама не знала, как такое получилось, если, конечно, Степан правду сказал. Правила обращения с оружием я отлично знала, старалась делать, как положено. Но моя «игрушка» так часто бывала в чужих руках, а я, глупая, еще гордилась этим!
— Ты не говори никому, ладно? — еще раз попросил Степан и огляделся. Он заметно успокоился, только в сощуренных синих глазах таились боль и настороженность.
— Никому, кроме Ольги Павловны,— решительно ответила я.— Без нее нельзя, я не справлюсь. А она худого ничего не сделает.
Степа промолчал. Я поднялась и пошла разыскивать Олю Пахомову, которая двигалась вместе со штабом отряда.
Нашего фельдшера я называю Олей лишь сейчас, когда се нет в живых, а тогда мы все в отряде уважительно звали ее Ольгой Павловной, хотя было ей в ту пору года двадцать два или двадцать три.
Какой это был человек! Невысокая, стройная, с мягкими и светлыми, как лен, слегка вьющимися волосами, с постоянной ласковой улыбкой на удивительно нежном лице, всегда подтянутая и аккуратная, она была общей любимицей отряда. И не только парни, но и мы, девушки, считали за честь выполнять ее просьбы. Именно просьбы, так как Ольга никогда не обращалась к нам в приказном тоне.
В феврале мы ходили двумя отрядами на разгром гарнизона в Шокше. Для меня это был первый боевой поход, и я больше всего боялась сделать что-либо не так, как надо. Когда завязался бой, то моей подопечной оказалась сандружииница из соседнего отряда. Она была ранена в левое плечо, лежала на снегу и просила о помощи. Я бросилась к ней, стала перевязывать, но бинт не слушался меня. Я укладываю его ряд за рядом, а он все сползает и сползает, и кровь хлещет из раны. А тут еще пули свистят, руки онемели от холода.