Тем временем Виктор и Лена уже поравнялись с последним домом деревни.
Справа, над озером, как и утром, уже висела тонкая пелена тумана. Солнце только что зашло, и окна домов поселка горели ярко-багровыми отблесками.
— Правда, она очень чудесная? — Лена, поеживаясь от прохлады, поплотнее прижималась к мужу.
— Кто, тетя Фрося? — рассеянно спросил Виктор.— Да, конечно...
— Я так рада, что мы поселились у нее. Ты рассказал ей о Павле, да? То же самое, что рассказывал, помнишь, на вечере в академии?
— Да.
— Ты тогда так замечательно говорил! Мне хотелось даже заплакать. И не только мне. Я видела, как один старик...
— Лена! — Виктор поймал руку жены, крепко сжал, потом, словно вспомнив что-то, отпустил ее.— Помнишь, я говорил тебе, что в отряде я любил одну девушку... Я хочу, чтобы ты знала об этом...
— Конечно, помню. Ты хочешь сказать, что эта девушка Ольга Петровна Рантуева, да? Ну, вот видишь. Я сразу догадалась. Она такая необыкновенная, что, наверное, все в отряде были влюблены в нее. Ведь правда, да?
— Откуда ты знаешь ее?
— Я сегодня с ней познакомилась... У нее чудесный мальчик Славка, Как несчастливо сложилась у нее судьба!
— Она рассказывала тебе? — встревоженно спросил Виктор.
— Да. Мы так хорошо с ней поговорили... Мне так хочется подружиться с ней...
— Лена, я любил ее по-настоящему...— Виктор долго не мог решиться произнести это, а когда решился, то произнес бесстрастным, словно чужим голосом.-— Я хочу, чтоб ты знала...
И все же Лена, видимо, не поняла его. Она преградила мужу путь, сделала сердитое лицо и шутливо-грозно подступила к нему:
— Не хочешь ли ты сказать, что любил ее больше, чем меня, а? Как ты смеешь говорить, что любил кого-то больше своей родной жены?
— Леночка, милая...
Они находились па виду и у деревни, и у поселка, но Виктор, вдруг ощутив, как с плеч свалилась тяжесть, горячо и нежно обнял жену, зарылся лицом в ее пышных и ласковых волосах. Несколько секунд они стояли, слушая горячее взволнованное дыхание друг друга. Потом Виктор обхватил Лену за плечи, и они медленно пошли дальше. Он уже готов был рассказать ей все-все, но Лена заговорила первая:
— Ты знаешь, я вот не верю, что можно дважды любить по-настоящему... Я ведь тоже любила... В шестом классе. Любила Борьку Звягина... Он был в школе самый умный, самый красивый. Скрипач-вундеркинд. Он уже тогда по радио несколько раз выступал... У нас все девчонки были влюблены в него, а я больше всех... Он, конечно, на меня и внимания не обращал... Всю блокаду о нем думала. Он эвакуировался. Помню, лежишь на диване закутанная, голодная, пошевелиться даже трудно, а как вспомнишь, что есть на свете Борька Звягин, кажется, на еше худшее готова, только бы конца войны дождаться... Мне все время рисовалось, как мы с Борькой встретимся и он обязательно меня полюбит. Так, ни за что, возьмет и полюбит... Может, за то, что я в блокаду только о нем и думала... Ты «Дикую собаку Динго» читал?
— Читал.
— А нам в школе запрещали ее читать, хотя это очень и очень правдивая книга. Боялись, что мы повлюбляемся друг в друга.
*— Ну, а что же с Борькой?
— С Борькой? — удивилась Лена.— Понимаешь, не было на свете никакого Борьки... Борька — это ты... Вот встретила тебя и поняла, что никакого Борьки не было. Есть известный скрипач-концертмейстер, который за три года консерваторию закончил, и все... Помнишь, я тебя однажды на концерт затащила в филармонию. Мравин-ский дирижировал. Первым слева от дирижера сидел молодой скрипач. Черный и важный. Это и был Борька... Тогда я впервые после войны его увидела. Прочитала в афише — «Концертмейстер Звягин» — и решила сходить... Помню, сидела и смеялась. Ты еще меня несколько раз одергивал. Это я наш шестой класс вспомнила. Вспомню — смешно. Смешно и радостно. Смотрю на Борьку, а тот прошлый Борька — вон он, рядом со мной сидит. И нисколько не похож на того чернобелого пингвина, которому знаменитый Мравинский руку пожимал.
Это неожиданное признание обидело Виктора.
— Выходит, ты не меня любишь, а эту самую свою мечту во мне?
— Чем же это плохо? — удивилась Лена.— Это ведь хорошо, когда любишь человека, на котором сошлись твои мечты! Разве можно любить по-другому?
— Не знаю... Мне кажется, что все-таки надо любить человека, а не свою мечту в нем... Вдруг окажется, что тот человек в чем-то не соответствует твоей мечте? Ведь может же случиться такое? Что тогда? Обман, разочарование, разрыв?
— Ты рассуждаешь, как на лекции по психологии,— засмеялась Лена.— А он, этот человек, любит меня или нет?
— Допустим, любит.
— И он видит во мне свою мечту?
— Вероятно, видит... Но любит прежде всего тебя. Такой, какая ты есть...
— Если он любит и дорожит любовью, то должен тоже позаботиться, чтобы он и моя мечта о нем никогда не расходились. А как же иначе?
— Скажи, пожалуйста!... Второй год мы живем с то* бой, а я и не догадывался, что в любви ты такая требовательная и эгоистичная.
— Значит, не очень-то эгоистичная, если ты не замечал этого,— торжественно отпарировала Лена.
Они посмотрели друг на друга, рассмеялись и, взявшись за руки, побежали к поселку.
3
Клуб помещался в длинном приземистом здании, стоявшем на большом пустыре, обнесенном забором из штакетника. В дальнем углу пустыря виднелись штабеля строительных бревен. Чуть в сторонке на бетонном фундаменте было уложено несколько венцов сруба, по которому можно было легко догадаться, что старый клуб уже не удовлетворяет войттозерцев, но строительство нового явно затянулось.
Киносеанс вот-вот должен начаться. Уже смолк ревевший на весь поселок динамик, установленный на коньке крыши, уже понемногу затихал битком набитый зрительный зал, а Виктор и Лена стояли перед окошком с чернильной надписью «Касса» и тщетно стучали в фанерную дверцу. Один из мальчишек, беспокойно перешептывавшийся в коридоре с приятелями, сообщил, что билеты уже кончились и заведующая в аппаратной.
— Я сейчас позову ее! — Не ожидая согласия, он метнулся к выходу.
Молоденькая розовощекая заведующая, поблескивая красивыми, слегка раскосыми темными глазами, извиняющимся тоном сообщила, что мест уже нет, но если товарищ Курганов хочет, она может поставить два стула в проходе.
— Знаете, я даже не ожидала...— говорила она, расставляя стулья.— Третий раз эту картину прислали, я брать не хотела... А народу, глядите, вон сколько... Вы уж простите, что рядом не могу посадить, проход нельзя загораживать...
— Ничего, ничего. Большое вам спасибо,— поблагодарил Виктор, смущаясь оттого, что все в зале оборачиваются, смотрят на них.— А Тихон Захарович здесь?
— Что вы!—удивилась заведующая.— Он редко ходит... Если что — не обижайтесь. Механик у нас в отпуске, картину крутить буду я...
Небольшой зал казался из-за низкого потолка длиннее и шире, чем был на самом деле. В сравнении с недавно побеленными стенами полотняный экран выглядел желтым и грязным. Но вот погас свет, вспыхнуло светлое пятно на экране, и он оказался теперь совсем не грязным и не желтым, а ярко-белоснежным. Рамка попрыгала сверху вниз, слева направо, приобрела резкость, потом громко заверещал аппарат, на экране медленно, все ускоряясь, запрыгали титры, появился звук, и картина началась. Она шла с перерывами. После каждой части загорался свет и снова повторялось все по порядку: рамка, резкость, мелькающие титры, звук. В этом была своя прелесть. Как будто каждый сидящий в зале сам активно участвовал в демонстрации фильма. В перерывах люди разговаривали, обменивались мнениями, из одного конца зала в другой перебрасывались репликами. А как только вспыхивал экран, все замирало. Звук был неважный, но зрители с напряженным вниманием следили за судьбой врача, приехавшего в далекую сельскую больницу.
В перерыве после второй части Виктор заметил Олю. Она сидела в середине зала по соседству с полной женщиной в зеленом жакете, рядом с которой возвышалась голова Панкрашова. Оля ни разу не обернулась, но Виктору почему-то показалось, что она знает о его присутствии. Даже больше того, он был почти уверен, что Оля и ее соседка разговаривают о нем. Не случайно соседка несколько раз словно скучающе оглядывала зал.