— Как снимет? Нам этого совсем не нужно, мы будем переводить участки по очереди... Да и леспромхоз нам, конечно, нисколько не снимет...
— Я тоже так думаю,— равнодушно сказал Орлиев.— Чего же, в таком случае, мы будем терять дни, увеличивать долг...
— Я уверен, все это окупится...
— Л потом,— Орлиев сделал вид, что не слышал заверений Виктора,— для леспромхоза согласиться с тобой— значит признать и свою вину. Такого там не любят...
— Но вы-то сами видите, что здесь действительно допущена ошибка... Это видят все — Вяхясало, Рантуева, Панкратов... О подобных просчетах в газете недавно писали.
Виктор сгоряча сказал и сразу же пожалел об этом. Он уже заметил, что всякое упоминание о газете выводит Тихона Захаровича из себя.
Толстый цветной карандаш сухо хрустнул в руках Орлиева, обломки полетели в угол.
— Когда я увижу это,— Орлиев тяжело поднялся,— я отдам приказ о переходе в семидесятый квартал... Ясно? А теперь езжай, не задерживай машину!
2
Выехали через час. За поселком дорога круто взяла Еправо вдоль озера, блестевшего в просветах между деревьями. Слева, то скрываясь в зарослях ивняка и ольшаника, то вновь приближаясь к дороге и возвышаясь над ней, бежали черные ниточки телефонных проводов.
Привалившись плечом к дверце кабины, Виктор смотрел на дорогу и никак не мог отделаться от мысли, что все происходящее между ним и Орлиевым — какая-то затянувшаяся шутка. Неужели Тихон Захарович разыгрывает ее намеренно, чтобы проверить его принципиальность? Все другие объяснения выглядят неправдоподобно. Всерьез Орлиев не мог так ошибаться. Виктор два года бродил за своим командиром по вражеским тылам и ни разу не усомнился, что каждый приказ Орлиева — всегда самое мудрое и единственно правильное решение. Даже после прощальных слов Павла там, на озере. А ведь в партизанском отряде на карту ставились не кубометры, а человеческие жизни. Что же произошло теперь? Неужели прав Чадов? Нет, этого не может быть. Это какое-то недоразумение, которое должно разрешиться как можно скорее...
Зайков бережно притормаживал машину у каждой выбоины. Мотор работал безотказно, но в его мягком шелестящем шуме не было той упругой, скрытой до времени силы, которую так ценят водители и невольно чувствуют даже пассажиры.
«Если бы на вывозке ездили так осторожно»,— подумал Виктор и спросил, кивнув на мотор:
— Расточка цилиндров нужна?
Сам не зная почему, Виктор всегда испытывал уважение к малоразговорчивым людям, и сейчас ему хотелось сблизиться с Зайковым.
— Не только. Кардан менять надо. Много чего...
— Ого! — Виктор склонился к спидометру.
— Восемьдесят две тысячи,— не отрывая взгляда от дороги, подсказал Зайков.— Можете не удивляться! По нашим дорогам и за это спасибо!
— Дороги дорогами, а ездим тоже безобразно...
Зайков как будто только и ждал этого. Он даже притормозил лесовоз, чтобы Курганов лучше мог слышать.
— А что делать прикажете, если я уже пятый месяц даже нормы не даю?.. А у меня еще обязательство... «Обязуюсь в течение летнего сезона...» Тьфу! Болтовня одна!
Он резким, привычным движением послал машину вперед. Мотор сбивчиво взвыл, захлебнулся, но все-таки выдюжил и вновь расслабленно зашелестел по дороге,
— Зимой ты выполнял норму?
— Зимой и дурак выполнит...
— Ну, а почему?
Зайков неожиданно ухмыльнулся:
— Не пойму я, товарищ технорук... Вы что, меня за дурака считаете?.. Или, извиняюсь, сами в нашем деле не очень?
— Вы не улыбайтесь, а подумайте и скажите — почему наш лесопункт летом не выполняет плана? — обиженно произнес Виктор.
— Есть и без меня кому думать. Наше дело — баранку покрепче в руках держать.
— А у вас что? Нет своего мнения?
— Что толку в моем мнении? Лесосеки от этого суше не станут, да и болот не убавится...
— Ну-ну, продолжайте! — обрадовался Виктор.
— A-а, чего зря языком болтать! — махнул рукой Зайков.
— Вы правильно начали, только почему вы считаете, что бесполезно говорить об этом? Разве нельзя исправить? Разве все не в наших руках? Мы допустили грубую ошибку. Летом рубим там, где надо рубить зимой. Никак не спланировали лесосеки. Все лето идем низинами, болотистыми местами вдоль сельги. Тонем, вязнем, гробим технику, а идем. Рядом великолепные сухие боры... Чего проще? Так нет! Боимся дополнительных затрат, и каждый день приносим многотысячные убытки...
Зайков никак не проявил интереса к словам Виктора. Он, еще больше насупившись, склонился к рулю, как будто вести машину стало труднее. Виктор уже потерял надежду услышать что-либо в ответ, когда Зайков медленно, словно боясь ошибиться, сказал:
— А что? Может, это и правда.
— Не может, а самая настоящая правда! — улыбнулся Виктор.
— Так какого же черта вы мне об этом говорите! — неожиданно вскипел Зайков.— Почему не сделаете так, как надо? Чего вы меня-то агитируете? Возьмите да и исправьте, если правда!
— За тем я и еду в район,— сказал Виктор. Он тут же простил себе эту маленькую ложь, твердо решив не возвращаться домой без разрешения на переход в семидесятый квартал.
Виктор мысленно пытался представить себе тихогуб-ский райком, зеленое здание которого он издали видел десять дней назад, кабинет секретаря, рисовавшийся почему-то похожим на кабинет Селезнева в тресте, наконец, самого Гурышева. Виктор знал, что Гурышев — молодой партийный работник, до назначения в Тихую Губу был секретарем ЦК комсомола республики.
И, вероятно, оттого, что Гурышев молодой, что ему, наверное, трудно, Виктор, ни разу в глаза не видевший секретаря райкома, испытывал к нему не только симпатию, но и какое-то очень близкое чувство — как будто стоит им свидеться, и они станут самыми сердечными друзьями. Раз Гурышеву трудно, он должен обязательно искать поддержки. И Виктор заранее готов ее оказать. Конечно, Гурышев не может не поддержать его предложений...
— Ровно не видит, что лесовоз! — вдруг проворчал Зайков, нажимая на сигнал.
На дороге с поднятой вверх рукой стоял человек. Он был в сером брезентовом плаще, в фуражке и кирзовых сапогах. На обочине лежали вещмешок и ружье.
Зайков сигналил, а человек, упрямо подавшись вперед, стоял посреди дороги и смотрел, как машина все ближе и ближе накатывается на него.
— Останови! — приказал Виктор, заметив на фуражке пешехода звездочку.
Военный подошел к лесовозу, открыл кабину, поздоровался, спросил:
— В Тихую Губу?
Быстрым наметанным взглядом он окинул лесовоз и, убедившись, что кроме кабины поместиться негде, с сожалением произнес:
— Ничего не поделаешь, придется вам потесниться. Подвинься, товарищ. Вот так. Рюкзачок в ноги, а ружье сюда, вдруг косачи попадутся... Как славно, а? Наконец отдохнем...
В кабине стало тесно. Даже шоферу пришлось чуть сдвинуться со своего места.
— Под дождь попали? — спросил Виктор прямо в затылок попутчику, непросохший плащ которого трещал, звенел, словно ломался при малейшем движении.
— Хватил сырости! — весело отозвался тот.— Думал, и конца не будет... Продрог и, как назло, ни одной машины. Вы первые. Ну, думаю, если не остановят, заставлю силой оружия...
— Откуда же вы идете? — удивился Виктор, вспомнив, что поблизости нет никаких селений.
— Оттуда! — попутчик неопределенно махнул рукой на запад.— Не меньше тридцати километров по азимуту отмахал... Думал путь сократить, к ночи в Тихую Губу попасть, а вышло наоборот... Ну и места тут у вас! Нога человеческая не ступала... Даже оторопь берет... Ну, ничего, скоро оживут.
Сейчас не то. Грохочет линия:
Московский поезд мчится к нам,
И сосны, белые от инея,
За ним бегут по сторонам,—
вдруг произнес он и повернулся к Виктору.— Здорово сказано, а? Это я в каком-то журнале вычитал, давно уже, а запомнилось... Знаете, там сначала про медведя, как он пришел на строительство... «Мы разбежались кто куда».
— Это стихотворение Петра Комарова «Медвежий угол»,— сказал Виктор, удивившись совпадению. Совсем недавно, когда они ехали из Ленинграда в Петрозаводск, Лена много раз наизусть читала эти стихи, глядя на нескончаемо тянувшиеся за окном леса.