— Поздно уж по возрасту. Двадцать девять уже стукнуло.
— Ну, а в партию почему не вступаешь?
— Есть причина...
— Какая, если не секрет?
— Долгая история...
— Ну, а все же? Хотя бы в общих чертах.
— Тут в общих нельзя... В общих тут никто и не поймет ничего.
— Суть-то, суть в чем? — Гурышев уже неодобрительно посмотрел на упершегося глазами в стол Курганова.— Ты можешь мне суть раскрыть? Что у тебя, проступок какой, или с биографией не в порядке?
— С биографией все в порядке. В детдоме я вырос, с десяти лет в детдоме... А в войну получилось так, что... в общем, послали нас двоих... на смерть послали...
«А вдруг не поймет он? Или не поверит?» — подумалось Виктору.
— Струсил, что ли? — Глаза Гурышева так и впились в собеседника. Курганов даже вздрогнул от этого жесткого взгляда.— Не бойся. Говори честно. Теперь дело прошлое. Судить тебя за это никто не будет.
— Нет, не струсил... Трусом я никогда не был. Я просто нарушил приказ командира.
— ...И не выполнил задание? — подсказал Гурышев.
— Нет, задание было выполнено.
— Так в чем же дело?
— А в том, что я должен был погибнуть,— повысил голос Виктор.— На смерть нас посылали двоих... Понимаете?.. Меня и Пашку Кочетыгова.
— Погибнуть, погибнуть! — Гурышев тоже повысил голос и поднялся над столом — высокий, широкоплечий, чуть скосившийся плечом в одну сторону.— Может, и я должен был погибнуть, а погибли другие... Не всем же погибать... Что ж, и я, как баба, должен теперь ныть и плакаться? Неискренне это, Курганов, неискренне и неубедительно.
— Но вы понимаете, что мы нарушили приказ командира... К острову-то пошел один, а я остался.
— Но задание-то, ты говоришь, вы выполнили, не так ли?
— Да, так. Но выполнил его один Кочетыгов. А меня наградили... По ошибке, конечно. И все потому, что я сразу все не рассказал, а потом в госпиталь отправили.
— Слушай, Курганов,— сощурился Гурышев, глядя сверху вниз на Виктора.— Ты парень, вижу, умный... Скажи, ты не кокетничаешь сейчас передо мной, а? Не нравится мне этот разговор. Учти, я тоже фронтовик и понимаю, что к чему.
Уловив на лице Гурышева чуть заметную усмешку, Виктор с открытой неприязнью посмотрел ему в лицо и медленно спросил:
— У вас есть двадцать минут времени?
Гурышев постоял в раздумье, потом подошел к телефону, снял трубку, назвал номер и коротко предупредил, что он задержится и просит начинать без него. В его разговоре по телефону прозвучала такая начальническая беспрекословность, что Виктор даже удивился, как это минуту назад он решился вести себя с Гурышевым не только на равных, но даже и повышать на него голос.
«Если он сядет за стол и произнесет «слушаю», то про Олю я ему не стану рассказывать!» — подумал он.
Гурышев сел за стол, но слово «слушаю» не произнес.
Виктор повторил почти все, что уже рассказал Ор-лиеву.
Вначале он долго не мог совладать с голосом, настроиться на тот грустный и откровенный лад, при котором, как ему казалось, только и можно было понять и оценить все случившееся на Войттозере в мартовскую ночь.
Гурышев слушал молча и подчеркнуто равнодушно. Поэтому слова, назначенные мягко и доверительно долетать лишь до уха собеседника, неприятно отдавались во всех углах притихшего и словно замершего кабинета.
Второй раз Виктор сам, по собственному желанию, рассказывает об этом, и второй раз так неудачно получается.
— Слушай, я ведь помню ту операцию,— вдруг перебил его Гурышев.— Я тогда в Беломорске был, в ЦК комсомола работал...
С этого момента все пошло по-другому. Виктор, сам не зная почему, решил, что Гурышев верит ему, и говорить сразу стало легче.
— Потом, уже в госпитале, я узнал, что меня наградили орденом Красного Знамени,— закончил рассказ Курганов.— Я долго мучился, переживал, потом написал в штаб партизанского движения.
— О чем написал?
— Что незаслуженно меня наградили... Я не заслужил никакого ордена. Это все Павел Кочетыгов...
— Глупо сделал, что написал,— махнул рукой Гурышев.— Награду ты заслужил... Не каждый раненый за такое дело возьмется... Слушай, а этот Кочетыгов, видно, настоящим парнем был, а?! — с восхищением и даже завистью спросил он.— Вот это друг!.. Ты не ошибся, спички и верно целыми были? А то уж как-то, знаешь...
— Честное слово!
— Значит, парень очень любил эту Олю,— задумчиво произнес Гурышев. Он долго молчал, глядя в окно, на мутно-серое небо, низко висевшее над озером. Потом резко повернулся к Виктору.
— И ты эту историю со спичками никогда никому не рассказывал? Так все годы и держал при себе?
— Нет, почему же... Два раза рассказывал. Первый раз давно уже, сразу после войны... следователю. Я тогда на Урале жил...
— Следователю? При чем тут следователь?
— Не знаю... Он составил протокол и уехал. Я думаю, было это связано с моим письмом в штаб партизанского движения.
— Возможно, и с письмом...
— Ну, а совсем недавно я рассказал все Тихону Захаровичу.
— Интересно, как он отнесся?
— Отнесся...— виновато улыбнулся Виктор.— «Не знал я, говорит, этого, когда твой наградной лист заполнял...» А потом принялся так распекать меня, так распекать... В общем-то, конечно, он прав.
— В чем прав? — нахмурился Гурышев.
— В отношении меня... Конечно, я должен был понести наказание. Только напрасно он думает, что я не понес его. Вы думаете, легко это — жить и чувствовать себя подлецом, человеком, оставшимся в живых только благодаря чужому благородству.
— Чужому? — переспросил Гурышев.— Но ведь Ко-четыгов был твоим другом.
— Зачем же нужен был тот обман со спичками?
— Но ведь была еще и Оля, которую он любил.
— Оля?! — Виктор смутился, примолк.— Да, конечно... А вы знаете, может, из-за этой самой спички у нас с ней ничего и не получилось. Я искал ее, писал, куда только мог, а сам в душе боялся той минуты, когда мы встретимся и мне придется рассказать все.
— Ты что, и до сих пор не знаешь, где она?
— Она живет в Войттозере... Оля Рантуева, мастер на лесопункте.
— Как, эта самая Оля и есть? — удивился Гурышев.— У нее, кажется, растет мальчик?..
— Да, она была замужем...
— Эх вы,— огорченно махнул рукой Гурышев.— Она замужем, ты женат. Такого чувства сберечь не могли... Ты-то ведь любил ее?
— Любил.
Несколько раз звонил телефон. Гурышев брал трубку, успокаивал: «Сейчас, сейчас, еще несколько минут!» — и поспешно бросал ее на рычаг.
— Вот за это я бы вас с удовольствием высек. И тебя и ее. Такого чувства сберечь не могли! — повторил он.— Запутался ты, парень! Нет, не в жизни запутался, а в самом себе. В жизни у тебя все правильно, как надо! Завод, академия, лесопункт — все хорошо и правильно. На лесопункте, говорят, смело и энергично ведешь себя. А в себе самом запутался, вроде и сам не знаешь, чего тебе хочется. Правильно я говорю?..
— Правильно... Только я знаю, чего я хочу..»
— А ну-ка поделись со мной?
— Работать хочу... По-настоящему. Вот вы опять не поверите, думаете, я — для красного словца... А я по-настоящему хочу. Работать и жить! Знаете, хочется сделать что-то большое и нужное людям!
Гурышев так пристально посмотрел на него, что Виктор покраснел и замолчал.
— Затянулся наш разговор, а мне уходить надо,— помолчав, поднялся Гурышев.— Даже вот по этому письму нам поговорить не пришлось.— Он потряс листком, исписанным фиолетовыми чернилами.— Тут письмо на тебя. Жалоба целая в связи с твоим назначением...
— Жалоба? От кого же? — пересохшим ртом спросил Виктор.
— Ладно, это все ерунда. Теперь вижу, что и яйца выеденного не стоит. А что касается нашего разговора, то скажу не как секретарь райкома, а по-дружески. Хороший, видать, ты парень. Но на все смотришь как-то через себя, через свою душу, что ли... А душа у тебя неспокойная, потревоженная... Неужели ты и работать собираешься только лишь за тем, чтоб себя реабилитировать, совесть свою успокаивать? Так ведь можно, знаешь, до чего дойти? Знаешь, в чем твоя ошибка? Ты ищешь цель жизни в самом себе, а надо видеть ее вне себя... Может, и не понятно я говорю, но честное слово, я как-то почувствовал это.