— Тетя Фрося, не беспокойтесь... Я обедал в столовой и сыт... Лена, у нас есть стихотворение «Медвежий угол»? Помнишь, ты его в вагоне читала?
— Помню. Зачем оно тебе? .
— Познакомился с одним интересным человеком... Он помнит четыре строки. Я две... В библиотеке искали — не могли найти.
— Значит, в Войттозере лирикой увлекаются? План заваливают, а о стихах думают?.. Так, так! — Чадов настолько ловко имитировал голос Потапова, что Виктор рассмеялся.
— Знаешь его?
■— А кто же не знает Потапыча? Колоритная фигура!
Тридцать лет стажа в лесу и не меньше десяти выговоров в учетной карточке... Ворочается, работает... До боли головной, до скрипа в позвоночнике, как сказал бы наш редактор... На таких работягах и ползет наша лесная промышленность. Скрипит, но ползет.
— Ну, а ты громить нас приехал? Одиннадцатый выговор Потапову хлопотать?
— Нет, старик, на этот раз ты ошибся,— улыбнулся Чадов,— совсем наоборот — славить вас, чертей полосатых.
— Твоей славой мы сыты по горло... Какую ерунду ты тогда написал! Читать стыдно.
— Ты о чем? О той заметке? Разве я что-либо исказил? Ни слова выдумки. Сам Дорохов проявил к ней свое высокое внимание... Вызвал меня, подробно расспросил, учти — о тебе расспросил. Наш редактор не больно щедр на похвалы, а и то добрым словом о статье отозвался... Ну, и вот результат! Нужен очерк о делах и буднях Войттозерского лесопункта. Положительный, понимаешь! О том, как партизаны трудятся на местах былых боев.
— Нечем нам пока хвастаться.
— Ничего, найдем! Надо быть диалектиками... В жизни всегда есть и хорошее и плохое. Нужно только уметь его выявить... Большое спасибо, тетя Фрося, за ужин. Давно не пробовал такой вкусной ряпушки.
— Простите,— поднялась Лена.— Можно, я возьму лампу? Вы, пожалуйста, зажгите себе другую.— И она прошла в соседнюю комнату. Тетя Фрося проводила ее грустным взглядом, потом, взяв подойник, вышла.
— Неужели я чем-нибудь обидел ее? — спросил Чадов.— О, женщины, женщины... Даже лучших из них я отказываюсь понимать.
— Хватит,— оборвал его Виктор.— Не так все это просто, как ты думаешь.
— Потому-то я и не очень стремлюсь думать об этом... Давай, старина, потолкуем о деле... Виделся я с нашим Тихоном, но он, как всегда, встретил меня не очень любезно. Неужели дела действительно так плохи?
— Пока да. Ты, по-моему, напрасно приехал. Конечно, если действительно не думаешь еще раз громить нас в газете.
— Я же сказал, что приехал с другой целью... Будь спокоен, у меня еще не было случая, чтобы вернулся с пустыми руками... Бот это видишь? — Чадов потряс коричневой, в мягкой обложке, записной книжкой.— Сейчас в ней нет ни слова, а через три дня придется доставать новую... Так, старина, и работаем! Давай твои настроения, суждения, сомнения, впечатления — все вываливай сюда... Начнем по порядку — как встретил тебя Тихон?
Он явно рисовался, и Виктор с трудом узнавал его. Раньше Чадов держался в меру смущенно, в меру снисходительно, но всегда тихо и покладисто. Даже десять дней назад он вел себя совершенно иначе, чем сейчас... Такие неожиданные превращения всегда настораживают.
— Как встретил Тихон? — переспросил Виктор.— Хорошо встретил.
— Не густо,— улыбнулся Чадов.— Пойми, мне это очень важно, как все происходило? Может, с той сцепы и начнется мой очерк.
— Да ну тебя! Встретились, как все встречаются... Посидели, выпили, поговорили...
— О чем?
— Обо всем. Можешь записать — даже песни пели, наши, партизанские.
— Любопытно,— воскликнул Чадов, хотя по его лицу было видно, что ему хочется не этого: — Конечно, с нашим Тихоном не очень-то разговоришься. Небось хмурился, мрачнел после каждой рюмки и обо мне, как всегда, говорил только дурное?
— Но ведь и ты о нем говорил далеко не лестные слова, помнишь?
— Помню,— согласился Чадов.— Говорил. Правда, говорил я только тебе. Говорил не в отместку, а потому, что так думаю... Я искренне убежден, что такие вот железобетонные Орлиевы попросту пережили себя... Они не дают ни дышать, ни работать. Под их рукой все становится окаменелым и бездушным.
— Послушай, ты не сводишь с ним личные счеты? За ту характеристику...
— Значит, он тебе рассказал даже про нее,— улыбнулся Чадов. Его глаза как-то странно оживились, словно он наконец докопался до самой сути.— Нет, старина, я не свожу с ним личные счеты... Конечно, он здорово напакостил мне. Но мне грех обижаться на свою судьбу... А с Орлиевым мы на разных полюсах, понимаешь?
— Но вы ведь оба члены партии? Как же понять это? Как же вы можете стоять на разных полюсах? Значит, кто-то из вас настоящий коммунист, а кто-то...
— Я, может, не точно выразился,— поспешно поправился Чадов.— Я хотел сказать, мы на разных флангах... Если представить вот нас всех одной идущей в наступление шеренгой, то мы с Орлиевым вроде бы на разных флангах.
— Обычно фланги взаимодействуют. Где же логика? Не получается что-то...
— Ладно, ладно, снова сдаюсь,— примиряюще усмехнулся Чадов.— Разве тебя, ортодокса, переспоришь? Ну, хватит об этом. Скажи лучше, как встретились вы с Олей Раптуевоп?
Виктор сразу почувствовал, что этот вопрос задан неспроста. Ведь две недели назад, в Петрозаводске, Чадов не позволил себе ни единого намека, он лишь между прочим сообщил, что Рантуева живет в Войттозере. Виктор хорошо помнил свое беспокойное состояние. Он тогда очень страшился продолжения разговора о ней, и вместе с тем хотел узнать об Оле как можно больше и подробнее... Тогда он, кажется, ничем не выдал своего волнения и в душе был благодарен Чадову, когда тот перевел разговор на другое. Теперь-то он видит, что со стороны Чадова это была явная хитрость, и он напрасно поддался на нее... Другой человек прямо и без всяких обиняков спросил бы Виктора, почему у них с Олей все разладилось. Вон Гурышев — совершенно чужой человек, и то первым делом спросил об этом. Но Чадов не такой. Он всегда делает вид, что понимает людей гораздо глубже, чем те понимают самих себя. Такие не могут без таинственной многозначительности... А потом они жалуются на отсутствие друзей...
«Нет, дорогой мой, напрасно ты понизил голос, спрашивая об Оле. Две недели назад ты мог бы на этом купить меня, но сейчас я сам с удовольствием посмотрю, как удивленно расширятся твои столь проницательные и хитрые глаза».
— Ты знаешь, мы встретились просто замечательно,— громко, чтобы его могла слышать и Лена, сказал Виктор,— Оля хороший мастер, ее любят на участке. Мы видимся каждый день, и отношения у нас очень хорошие.
— Великолепно! — по-прежнему вполголоса отозвался Чадов.— Признаюсь, меня это очень смущало в очерке, а вдруг, думаю, прошлое наложило свой отпечаток... Выдумать тут нельзя, а обойти было бы очень трудно.
«Врешь! Не так-то все у тебя просто...» — подумал Виктор и, чувствуя, что взял в разговоре правильный тон, сказал:
— Можешь не беспокоиться... Да говори ты громче, чего ты шепчешься. Больных в доме нет, никому не помешаешь.
— Я боюсь, что наш разговор вновь раздражит Елену Сергеевну,— улыбнулся Чадов.
— Ничего. Не такая уж Лена раздражительная, как ты думаешь... Она все знает и все хорошо понимает.
— Помнишь, я сразу сказал, что у тебя замечательная жена.
2
Щелкнув крышкой портсигара, Чадов закурил, с наслаждением выпустил долгую струю дыма и спокойно посмотрел в глаза Виктору.
— Ты вообще счастливчик. Тебе всегда удивительно везло и в жизни, и в любви.
— Завидуешь? Я это уже слышал от тебя.
— Конечно, кое в чем и завидую,— согласился Чадов.— Но в зависти немного толку. Я понять хочу, почему так получается... Почему там, где другой наверняка запутался бы, может, даже сломал бы голову, у тебя получается легко и просто.
— Послушай, ты, кажется, в чем-то меня подозреваешь?
— А разве тебя можно в чем-либо подозревать? — обезоруживающе улыбнулся Чадов.— По-моему, такие, как ты, выше всяких подозрений... Они всегда до предела откровенны и всегда правы в глазах большинства.