— Ты, как видно, откровенность считаешь чуть ли не пороком,— спросил Виктор, радуясь, что наконец-то Чадов сам раскрыл себя.
— Нет, почему же? Откровенность тоже бывает разная... Помнишь, у Маяковского есть умные строки: «Тот, кто постоянно ясен...» А есть и такие, для которых откровенность не больше не меньше как удобная в жизни маска. Та же самая хитрость наизнанку. Скажу честно — я начинаю не любить людей, кичащихся своей откровенностью. Я начинаю им не верить.
— К какому же разряду ты относишь меня? Судя по твоему отношению, к первому.
— Нет, ты не так-то прост, как кажешься,— многозначительно рассмеялся Чадов.— Я вот и хочу понять, в чем тут дело? Зачем ты хитришь со мной? Охотно допускаю, что ты, как и Орлиев, питаешь ко мне какую-то ничем не объяснимую неприязнь... Но почему же, дьявол вас побери, вы, кичащиеся своей откровенностью, сами хитрите на каждом шагу? Почему? Ты же сам отлично знаешь, что отношения у тебя с Орлиевым далеко не блестящие, что в первый же день вы отчаянно поцапались на виду у людей, а мне, когда я спрашиваю, отвечаешь совсем иное. Я уже не говорю, что в данном случае ты просто обязан был сказать правду. Хотя бы не лично мне, а газете, которую я здесь представляю. Тем более, что у вас был не просто личный спор. Ответь мне, почему ты так сделал?
— Ты знаешь, почему... Ты слишком ненавидишь Ор-лиева, чтобы быть к нему справедливым.
— А ты разве считаешь его правым? Разве не гнусно поступил он с твоими предложениями на совещании.
— Ты знаешь даже это? Когда же ты успел?
— Три часа для газетчика большой срок. Об этом много говорят в поселке. И, не в пример тебе, возмущаются произволом Орлиева. Конечно, возмущаются немногие. Большинство так привыкло к всесилию нашего Тихона, что давно уже молчат... Так же, как и ты...
— Я не молчу. Не собираюсь. Но я не хочу, чтоб наши производственные споры ты использовал против Орлиева. Именно ты. Потому что у тебя не очень справедливая, по-моему, вражда к нему. Вы расходитесь в крупном, а наши споры — мелочь!
— У Орлиева нет мелочей. У таких все главное,— жестко сказал Чадов.— Они не признают у других ни случайностей, ни ошибок... Их каждое слово и поступок исполнены той многозначительности, в сравнении с которой робкие попытки возразить или поспорить уже выглядят чуть ли не политической ошибкой.
У Виктора было такое ощущение, как будто он помимо своей воли становится участником не совсем честного сговора. И что самое неприятное — он ничего не может с этим поделать. Это был какой-то неотвратимый круг: о чем бы они ни заговорили, разговор обязательно возвращался к Орлиеву.
— Слушай, Юрка. Ну чего ты хочешь? Чего добиваешься?..
— Чего я хочу? — Чадов подумал и вдруг усмехнулся.— Немногого, старик, совсем немногого... Хочу, чтобы Орлиевы уступили наконец место людям, которые будут жить не во имя непорочности самих принципов, а во имя претворения тех принципов в жизнь. Ты разве не согласен с этим?
— Говоришь ты как будто и правильные вещи... Но все же, знаешь, я бы не пошел с тобой в разведку...
— Как же не пошел бы,— засмеялся Чадов,— если мы с тобой уже холили, и не один раз?
— Тогда ходил, а теперь не пошел бы...
— Почему? — искренне удивился Чадов.
— Потому что ты, пожалуй, оставил бы меня одного, если бы нас обнаружили и меня вдруг ранили.
— Напрасно так думаешь...— Чадов помолчал и вдруг спросил: — Ну, а с Орлиевым ты пошел бы?
— С Орлиевым? — задумался Виктор.— С Орлиевым пошел бы.
...Вернулась тетя Фрося, и разговор прервался. Глядя в окно, за которым виднелись редкие точечки огней поселка, Виктор с грустью подумал: «Как быстро теперь наступают сумерки!» Десять дней наззд в эту пору они сидели с Орлиевым па берегу озера и смотрели на тихий закат с багровой, протянувшейся до самого горизонта дорожкой. Он отчетливо помнил чувство умиротворенности, которое охватило его тогда. Казалось, в жизни начинается безоблачная пора, такая же ясная и безоблачная, как высокое голубоватое небо над головой и покойные прозрачные дали перед глазами.
Он знал, что приехал сюда не ради тишины и покоя, что завтрашний день может оказаться куда более трудным, чем ему думается, но оттого, что рядом с собой он почти ощущал плечо Орлиева, уже ничто не могло испугать его. Это было очень приятное ощущение! Он как бы вновь вернулся в так хорошо знакомое по войне состояние, когда можешь ни о чем не думать, не тревожиться, не переживать. Обо всем подумает командир.
Виктор и тогда отдавал себе отчет, что это ощущение обманчиво. Он уже и сам является командиром, ему придется самому думать, тревожиться, переживать за других, а при случае и держать ответ. Но рядом был Орлиев. О, как приятно жить и ощущать, что над тобой всегда есть твердая, волевая рука, которая не позволит сбиться с правильного курса. Орлиев, действительно, бывает жестоким, но командовать людьми не просто. Люди все-таки не любят, когда ими командуют. Но без этого нельзя. Важно, чтоб командир был всегда справедливым... Не в мелочах! В мелочах можно и ошибаться... А в главном...
— Ребята, молочка парного не хотите ли? — спросила тетя Фрося.— Чтой-то вы, гляжу, пригорюнились? Все, слышу, спорите, спорите. А чего вам спорить? Слава богу, в люди вы вышли...— Тетя Фрося тяжело вздохнула.— Выпьете, что ли?
Чадов поблагодарил и взял стакан. Виктор отказался.
«День скоро станет таким коротким,— подумал он, вновь поглядев в окно,— что работать в две смены без освещения уже будет нельзя... А жаль! Двухсменная работа здорово выручила бы».
Чадов залпом выпил молоко и еще раз поблагодарил.
— В городе такого не попробуешь,— добавил он.
— Господи! О чем я и говорю... Еще пей! Пей на здоровье!
— Нет, спасибо,— засмеялся Чадов и попросил:— Тетя Фрося, не разрешите ли у вас переночевать? Не хочется в комнату приезжих идти, неуютно там как-то, да и скучно.
— Ночуй, ночуй, места хватит...
— Ты, Виктор, не возражаешь? — Чадов внимательно посмотрел на товарища.
Честно говоря, присутствие Чадова уже начало как-то стеснять Виктора. Он ждал его ухода, чтобы поговорить с Леной, узнать, чем она расстроена. Но можно ли отказать человеку в ночлеге, особенно не в своем доме?
— Конечно, о чем спрашивать,— пожал он плечами.
Чадов заметно повеселел, словно не надеялся на согласие Виктора. Тетя Фрося вскоре заторопилась в магазин, который закрывался в десять часов, и от порога многозначительно спросила, не нужно ли чего молодым людям купить.
— Купите, если есть, бутылку коньяку,— неожиданно решил Виктор, доставая деньги.
— И вторую за мой счет,— сразу же отозвался Чадов, тоже протягивая сторублевку.
— Нет, хватит одной... Я хочу отплатить долг.
,Тетя Фрося ушла, и снова они остались вдвоем.
— Рыбачишь? — спросил Чадов.
— Два раза бывал...
— Рыбалка здесь отменная. Надо будет вечерок посидеть с удочкой... Расскажи-ка мне поподробнее о твоих предложениях... Мне Рантуева и Панкратов о них говорили, но хотелось бы от тебя услышать.
Виктор принялся рассказывать без всякого настроения, но постепенно увлекся, даже достал бумаги с подсчетами и выкладками.
Чадов выслушал с интересом, кое-что записал в блокнот и удивленно спросил:
— Неужели Тихон не поддержал твоих предложений? Насколько я понимаю, речь идет о создании нормального технологического процесса? Ведь это такая малость, а он против?
— Кто тебе сказал, что он против? Он лишь хочет осуществлять их постепенно.
— Витя, не хитри! Сам знаешь, что говоришь неправду... Все ясно. Тихон сам виноват во всем, потому-то и сопротивляется.
— Слушай, не раздувай выдуманную тобою же склоку. Мы сами во всем разберемся.
— Витя, твоя точка зрения беспринципна...— укоряюще покачал головой Чадов.— Почему ты начинаешь вилять?
— Хорошо, допустим, Орлиев неправ... Допустим, он совершил ошибку. Повторяю, допустим... Но почему же ты цепляешься за ту ошибку, возводишь ее в принцип? Ты же сам протестовал против подобных методов.
— С Тихоном можно бороться лишь его методами. Ничего не прощать, ничего не забывать. Каждую ошибку у других он любит рассматривать как проявление определенной линии. Пусть на себе испытает, что это значит.