Спорить было бесполезно. Получив деньги, старик словно проснулся, забегал, засуетился. В несколько минут все было готово. Седла у него не оказалось, но зато в телеге был толстый удобный войлок с веревочными петельками вместо стремян.
— Значит, к «зэкам» добираешься?— спросил он, провожая Виктора, чтоб показать зимник. Виктор даже не сразу сообразил, кто такие «зэки», кивнул и потом поправился:
— Я на строительство железной дороги...
— Это, парень, не близко,— огорченно остановился старик.—Еще верст пять за Чоромом будет... Чего же ты сразу-то не сказал? Этак я, пожалуй, маловато с тебя взял.
— Ничего, батя,— улыбнулся Виктор,— коня я не загоню, тихо поеду.
— Этого я не боюсь. Мою скотину никто не загонит. Ты только к ночи возвращайся. Мне завтра домой надо... Вернешься — прибавишь, может, пятерку, а?
Вымогательства старика стали уже злить Виктора.
— Нет у меня больше денег,— резко сказал он и подхлестнул коня концом повода.
— Сейчас нет, потом отдашь. Я ить тоже из Войтт-озера. Свидимся. Ну, езжай с богом.
з
Еле приметный, заросший травой зимник прямо от деревенских угодий начал петлять. Солнце оказывалось то слева, то прямо перед глазами, то справа, и у Виктора было такое впечатление, будто он почти не продвигается вперед. Он понукал лошадь, сначала легонько, а потом все сильнее и сильнее подхлестывал ее, но старик, как видно, не преувеличивал, когда говорил, что загнать его скотину невозможно. При каждом ударе конь лишь вздергивал головой, но не прибавлял шагу. Такая езда утомляла, но зато в ней были свои прелести. Можно было, не думая о дороге, отпустить повод и разглядывать все по сторонам. Где-то здесь поблизости пройдет скоро железнодорожная линия. Места тут в общем-то сухие, но нелегко будет проложить ее по этим каменистым холмам. Сколько потребуется трудов? Тут насыпь, там скальная выемка, тут снова насыпь... И так без конца. А потом нивелировка полотна, укладка рельсов, линии связи, мосты, разъездные пути, водокачки, станционные постройки... Нет, не скоро еще «загрохочет линия и курьерский поезд примчится к нам». Белянин — хороший парень, но слишком уж большой оптимист!
Виктор вырос в краях, где лесом называли низенькие ольховые заросли, покрывавшие кочковатые пожни неподалеку от деревни. Летом там пасли скот, и весь выгон был так истоптан, заляпан коровьими лепешками, усеян овечьими катышками, что было даже непонятно, где находит себе пропитание деревенская скотина. Может быть, когда-то там и был настоящий лес, но в годы детства Виктора, кроме отчаянно шальных слепней, кислого запаха помета и хрупких, ссыхавшихся к концу лета кустов, там ничего не было. Поэтому маленький Витя очень поразился, когда однажды зимой деревенские мужики привезли откуда-то такие длинные бревна, что концы их пришлось класть на подсанки. Заиндевевший отец, усталый, но довольный, бросил на пол окостенелую от мороза сумку и весело подмигнул:
— Тебе лисичка гостинчик из лесу прислала...
Гостинчик был похож на горбушку обыкновенного
хлеба: был он твердый, холодный и удивительно вкусный. Непонятно только, почему гостинчик прислала лисичка— она ведь такая хитрая и жадная.
Тогда-то Витя узнал, что где-то есть и другой лес. Судя по всему, он был совсем не похож на их пожни, так как отец, в ответ на просьбу сына взять его с собой, изобразил на лице ужас:
— Что ты! Там медведь живет.
Медведь Витю не страшил. Но оказалось, что в лесу живут и волки, и баба-яга, и главное — разбойники... Их он боялся больше всего на свете.
Так они и жили порознь — таинственный лес и маленький Витя, который связывал с ним самое страшное, что существует в жизни.
Чувство, что лес — это какой-то иной, совершенно обособленный мир, осталось на всю жизнь. Его не развеяла даже война.
Два года он провел в лесу, сроднился с ним, однако всегда входил в него с каким-то особым настроением. В войну — с напряженным ожиданием опасности, после войны — с радостным ощущением того, что бояться больше нечего, что лес — вот он — родной, красивый, близкий, хотя и живущий независимой от человека жизнью, но полностью открытый тебе.
Близость Чоромозера Виктор угадал по гулу падающих на землю деревьев. Впереди рубили лес. Рубили, вероятно, вручную, так как не было слышно ни равномерного стука электростанции, ни рокота тракторов. Вялое, медлительное похрапывание лучковки, предостерегающий крик, короткий треск надламывающегося дерева и глухой мягкий удар о землю.
При каждом ударе конь вздрагивал, настораживался и подолгу шевелил ушами.
Потом все смолкло. Несколько минут Виктор, попридерживая коня, ехал в тишине, за которой все же угадывалось присутствие людей. Вот уже пахнуло дымком, и справа, чуть в стороне от дороги, глухой голос лениво запел:
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить...
Припев тягуче-однообразно подхватили еще несколько человек:
С нашим атаманом Не приходится тужить...
Виктор выехал на пригорок, и ему открылась широкая полоса поваленного, но не везде окарзованного леса. Просека уходила на юг, пропадая за следующим пригорком. Вдали по ее сторонам виднелось несколько куч неразде-ланных хлыстов, посредине горели костры. Одни из них ярко пылали, в других огонь еще не успел пробиться сквозь огромные, похожие не копны сена ворохи свежей хвои. Кучи дымились сизыми и плавно поднимающимися к небу столбами. Такие же удивительно сизые и однообразные люди стояли, сидели, лежали вокруг костров.
Пели у ближнего костра. Виктору показалось, что он даже различает хриплоголосого запевалу, лежавшего вверх лицом на таком же сизом камне, как и его добела застиранная одежда.
— Дальше нельзя!— остановил Виктора тихий голос справа.
На вершине горушки стоял часовой — молодой парень, с любопытством рассматривавший неожиданно появившегося всадника.
Небольшой участок зимника попадал в зону оцепления. Виктор объяснил, кто он и зачем едет. Услышав фамилию Белянина, часовой оглянулся на товарищей, стоявших справа и слева от него на расстоянии видимости, и, немного подумав, махнул рукой:
— Езжайте! Только не останавливайтесь!
Виктора заметили и у ближнего костра. Песня и разговоры смолкли. Люди медленно поворачивали напряженные лица вслед за движением проезжавшего мимо всадника. В их взглядах было такое выжидание чего-то необыкновенного, обнадеживающего, что Виктор не смог смотреть в их сторону. Он знал, что это преступники. Белянин говорил, что многие из них совершили во время войны тягчайшие преступления, которые в те времена могли караться лишь одним — смертью. Этим сохранили жизнь. Значит, им поверили, а восемь лет, прошедшие после войны,— большой срок даже для человека, не находящегося в исправительно-трудовых лагерях. И все же трудно было смотреть в их сторону.
...Вот и люди у костра уже остались за его спиной. Еще десяток метров, и изгиб уведет дорогу из зоны оцепления.
— Начальничек! Дай закурить!— вдруг услышал Виктор позади сдавленный голос. Он оглянулся. Сидевший на камне человек сквозь стиснутые зубы повторял все громче и громче:— Закурить дай! Неужто попироски жалеешь?
Виктор поспешно достал портсигар, загреб горстью половину папирос и приостановил коня. Мгновение — и папиросы оказались в руке у заключенного. Вот он уже снова сидит у костра на сизом камне, среди завистливо наблюдавших за всем этим товарищей.
— Напрасно вы, гражданин, порядок нарушаете,— сказал пожилой охранник с погонами старшего сержанта, когда Виктор проезжал линию оцепления.— Хватает им курева. Из озорства забавляются.
— Извините, пожалуйста... До Чоромозера далеко еще?
— Четыре километра.
— А капитан Белянин на месте, не знаете?
— Вчера вернулся. А так всю неделю в командировке был.
— Этой дорогой я попаду в лагерь?
—« Так прямо и езжайте. Лагерь в стороне будет, увидите.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
За тонкой рассохшейся дверью Белянин кого-то убеждал:
— Пойми, тебе же добра хотят! Почему ты не хочешь сказать правды?
Другой голос — глухой и тихий — заученно отвечал: