— Ты что же, Кочетыгов, не узнаешь друзей, что ли? — Павел помолчал, потом вдруг поднял глаза, как будто собираясь сказать что-то, но, усмехнувшись, опять опустил их к полу, где на железном листе валялась придавленная папироса.
— Чего же ты молчишь? Бери стул, садись! Ты что, не узнаешь Курганова, что ли?
Павел сделал робкое движение к стулу, но опять передумал и лишь прислонился плечом к печке.
— Чего ж ты от свидания отказываешься?.. Да садись ты, чего ломаешься! — повысил голос Белянин.— Курить хочешь? На вот, кури.
— Спасибо, не хочу...
— Ну, как знаешь...— Белянин положил на стол начатую пачку «Беломора», спички.— Почему же ты отказался от свидания?
— Не о чем нам с Кургановым разговаривать...
— Как это не о чем?! Ты что говоришь? К нему пришел старый партизанский товарищ, а ему, видите ли, не о чем разговаривать?!
— Гусь свинье не товарищ! Какие могут быть друзья у «зэка»?
— Э-э, парень! — протянул, качая головой, Белянин.— Вон куда ты смотришь?.. Как же ты жить дальше думаешь? Ну вот, выйдешь через год на свободу, так и будешь один? К тебе люди с добром, а ты от них в сторону. Придется, парень, нам не один раз потолковать с тобой, пока есть еще годик в запасе... Как ты, не возражаешь?
— Потолковать можно,— усмехнулся Павел.— Только бесполезно. Мне уже не семнадцать, и кое-что повидал я. Цену словам знаю.
— Вот ты Курганова из друзей отчислил, а он верит в тебя, даже сейчас верит!
— Слова недорого стоят.
Тон, который взял в разговоре Белянин, при каждом слове коробил Виктора обидной, вызывающей несправедливостью.
— Афанасий Васильевич! — обратился он.— Вы не можете нас вдвоем оставить! Хотя бы ненадолго, а?
— Вдвоем? — переспросил Белянин.— Почему нельзя? Можно. Ты не возражаешь, Кочетыгов?
Павел безразлично пожал плечами. Лишь за Беляниным закрылась дверь, он придвинул к печке стул, сел, поднял с пола окурок, выправил его, потянулся за спичками.
— Зачем ты это делаешь? — Виктор торопливо достал свой портсигар, протянул его.— Бери!
Павел, словно не замечая Курганова, погремел коробком со спичками, прикурил, сделал две глубокие торопливые затяжки. Время шло. Вот уже Павел загасил окурок, положил его не в пепельницу, а открыл дверцу печи и бросил туда. Потом, подумав, поворошил там бумаги и, добыв еще несколько окурков, принялся растирать их, чтобы собрать табаку на самокрутку.
— Павел, расскажи, как это случилось?
— Что? — удивленно поднял голову Кочетыгов.
— Ну... то, что ты здесь...
Павел посмотрел на Виктора с нескрываемой враждебностью.
— Тебе лучше знать.
— Мне, почему? — испуганно спросил Виктор.
Презрительно усмехнувшись, Павел оторвал уголок
лежавшей на столе газеты, принялся свертывать самокрутку. Его усмешка была злой и неприятной: левая половина лица, пересеченная извилистым шрамом, который не могла скрыть даже бородка, оставалась неподвижной, лишь уголок губ чуть загибался книзу.
— Почему мне? Прошу тебя, не молчи, пожалуйста! Скажи, что ты имеешь в виду? Я ведь не знал, что ты жив. И никто не знал. Даже твоя мать считает тебя погибшим. Ты понимаешь, когда я вдруг увидел тебя... Я не поверил своим глазам... Ты жив... и вдруг здесь! Почему так случилось, расскажи... Я и до сих пор не верю этому. Ты был в плену?
— Нет, на курорте...
Павел погасил самокрутку, спрятал окурок в карман и вдруг резко повернулся к Виктору:
— Чего ты добреньким прикидываешься, а? И того ты не знал, и этого не знал... Ты про жребий давал показания следователю? Давал. Протокол подписывал? Подписывал. Чего тебе еще надо?!
— Павел! Я рассказал все, как было. Я даже не думал... Честное слово, я не знал, что ты жив! Клянусь тебе!
— «Как было»! Из-за этого «как было» я, может, и сижу здесь. В плену многие были, но не каждый по поддельному жребию попадал. Пойди докажи, что это не так. Я все мог опровергнуть, но когда этот самый протокол появился, тут уж деваться некуда. Тут такая линия получилась, что спасибо хоть крайнюю меру не дали. Сиди и не рыпайся. Да что с тобой говорить?! Зачем ты пришел? Чего тебе от меня надо?
— Я хочу помочь тебе... Если бы не этот жребий, ты смог бы оправдаться, да? Ты ведь так сказал?
— Мне не в чем оправдываться, понял! И убирайся ты отсюда ко всем чертям! Не нужна мне теперь твоя помощь...
Павел подошел к двери, открыл ее и сказал громко и сдержанно:
— Гражданин начальник! Свидание окончено.
2
Белянин проводил Виктора до конца трассы. Он понимал его состояние, старался отвлечь посторонними разговорами. Рассказывал о стройке, о том, с каким приподнятым настроением он, возвращаясь из Петрозаводска, проехал на рабочей «кукушке» по уже готовому, но еще не сданному в эксплуатацию участку дороги.
— Едешь и не верится! Давно ли мы проходили там? Каждый метр взад-вперед сотни раз исхожен. И вот тебе — линия, насыпь, паровоз, разъезды. Честное слово, дух захватывает! Поганая у меня работа и не по мне она. А все ж даже в ней бывают свои радости. Вот доведем трассу до Заселья, наш лагерь на расформировку пойдет... Кто на свободу, кто в другие лагеря. А дорога-то останется... Навсегда останется — ив памяти, и здесь, среди леса.
— Навряд ли это будет приятным воспоминанием,— сказал Виктор. Он вел на поводу лошадь, но не обращал на нее внимания. Конь понуро плелся сзади, успевая то тут, то там выхватывать пучок травы.
— Не скажи! Мне доводилось встречать людей, которые Беломорканал строили. Ты знаешь, как они его теперь вспоминают? С гордостью. Вот, дескать, какое дело своротили. Скольких преступников он настоящими людьми сделал?! Плохое забывается, а хорошее остается.
— Говорят, что наоборот,— возразил Виктор.
— Это у кого как! — засмеялся Белянин.— От характера зависит...
Трасса заметно продвинулась вперед. Она уже огибала высоту, на которой Виктора остановил постовой.
— Скажи, куда мне лучше написать? — помедлив, спросил Виктор.
— Ты все-таки решил написать?
— Да. Обязательно!
— Это ты правильно решил,— обрадованно поддержал Белянин.— Раз твои показания подложно использовались в качестве обвинения, ты должен написать... Пиши прямо в Президиум Верховного Совета. Там разберутся. Или на пересмотр дело отдадут, а могут просто помилование решить! Хорошо бы не одному тебе! Есть же, наверное, другие партизаны, которые хорошо знали Кочетыгова. Вот бы и они пусть написали!
— Конечно, есть! Да его сам Орлиев, командир наш, мальчишкой знает, с первых дней воевали вместе. И Дорохов, комиссар... Он теперь в ЦК партии республики работает.
— Хорошо, если бы и они написали. Ну, прощай! Да не трави ты себя особенно, Курганов. Нет тут твоей вины. Ну, желаю удачи!
Виктор, в надежде заставить коня идти порезвее, срезал гибкий березовый прут. Однако на этот раз больших усилий не потребовалось. Конь — то ли сам торопился домой, то ли почувствовал серьезные намерения седока — но после первых ударов неожиданно оживился и тяжело затрусил, отгоняя слепней потряхиванием головы.
«Нет тут твоей вины...»
Вначале слова Белянина успокоили Виктора. Действительно, в чем его вина? Он не солгал, ничего не выдумал, нигде никогда даже слова плохого не сказал о Павле,
Но чем больше Виктор раздумывал об этом, тем больнее и неприятнее становилось у него на душе. Конечно, он виноват. Он не может не быть виноватым, раз Павел безвинно страдает уже девять лет.
Если бы Виктор смог догадаться обо всем тогда, в феврале 1945 года!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Третий рассказ о войне
Февральским вечером перед самым концом дневной смены Курганова вызвали в цеховую контору к телефону.
Виктор выключил трансформатор, положил щиток, рукавицы, держатель и, удивляясь неожиданному вызову, побежал по длинному цеховому пролету, с двух сторон озарявшемуся неровными голубыми вспышками электросварки.