Теперь все воспринималось как-то по-иному. Вчера он жил одним чувством — что-то делать, не терять ни минуты... Остальное казалось само собой разрешимым. Сегодня этого уже было мало. Сегодня его беспокоил результат. Беспокоило даже письмо в Москву.
«У кого хватит терпения читать его целые полчаса?» — с досадой думал он, уже жалея, что поторопился отправить письмо.
В исходе дела он не сомневался и сегодня. Тут важно, чтобы там проявили интерес, а все остальное настолько очевидно, что даже и сомневаться не в чем. А вот заставит ли его письмо проявить внимание к делу Павла? Не лучше ли было написать обычное небольшое заявление, а уж потом, когда дело станут пересматривать, дать подробные пояснения?
Вечером, вернувшись в поселок, Виктор забежал на почту.
— Вы отправили мои письма?
— Конечно,— успокоила его девушка.— Пожалуйста, квитанции и сдача...
— Вот досада! — воскликнул Виктор.— А их нельзя никак задержать, а?
Он и сам знал, что это невозможно, но был в таком огорчении, что все-таки спросил.
— Что вы! — рассмеялась девушка и действительно стала похожа па Верку, которую смешно было бы называть по отчеству.— Да они уже в Петрозаводске, наверно... Вы знаете, я вас искала. Вам звонили из Петрозаводска.
— Мне из Петрозаводска? — удивился Виктор и сразу же подумал: «Наверное, Чадов! Опять будет оправдываться...»
— Будут повторно звонить в девять часов. Ждите в конторе! Надеюсь, выписывать вам официальное приглашение не надо?
В семь вечера почта закрывалась. Райцентр соединялся напрямую с квартирой Орлиева или с конторой лесопункта, где ночью дежурит сторожиха.
К девяти часам в конторе никого не осталось. Последним ушел Орлиев. За целый день они не обмолвились ни словом, но Тихон Захарович уходил как-то медлительно, словно знал о предстоящем разговоре и это очень интересовало его.
В начале десятого зазвонил телефон. Виктор почти нисколько не сомневался, что звонит Чадов, и был очень удивлен, когда услышал незнакомый голос:
— Это кто — Курганов?
— Да, да, это я,— ответил Виктор, начиная догадываться, кто вызывает его, но еще боясь ошибиться в своем предположении.
— Здравствуй, Курганов... Что, никак, уже не узнаешь по голосу? А всего-то и не виделись девять лет.
— Здравствуйте, Андрей Николаевич.
— Это ты мне звонил вчера? Ты? Тут у меня что-то напутали...
— Ничего не напутали, Андрей Николаевич! Все правда. Кочетыгов жив, он в заключении, в Чоромозе-ре... Он был в плену, понимаете... Это я во всем виноват... Я написал уже в Москву.
— Постой, постой... Теперь ты меня действительно запутал.., С такими делами ты мог бы и не звонить, а приехать в Петрозаводск. Разве по телефону о таких делах говорят?
Виктор, почему-то посчитав, что Дорохов тоже не проявляет должного внимания к судьбе Павла, резко ответил:
— Приехать я не могу.
— Почему?
— Завтра мы начинаем работу в новом квартале.
— Ну, а послезавтра? Или через два-три дня?
— У нас, знаете, как трудно сейчас...
— Трудно, говоришь. Ты хочешь, чтоб я приехал, что ли? У меня работы меньше, видать...
От радости Виктор даже не обратил внимания на иронию в голосе Дорохова.
— Конечно! Это очень-очень нужно, честное слово! — воскликнул он так горячо, что Дорохов рассмеялся:
— Спасибо за приглашение... Я, конечно, приеду. А сейчас ты можешь мне рассказать все по порядку? Можешь? Тогда начинай! Не торопись и говори спокойно... Я слушаю!
— Знаете... Лучше все-таки приеду я... Нет, завтра я действительно не могу, а послезавтра обязательно приеду... Письмо в Москву я уже отправил...
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Четвертый рассказ о войне
1
В марте 1944 года после неудачной войттозерской операции отряд Орлиева был переброшен в Заполярье. В средней Карелии уже чувствовалось приближение весны, а здесь, в далеком поселке Ковдор, откуда на запад уже не было ни дорог, ни троп, еще вовсю властвовала зима, с трескучими морозами, снегопадами и многодневными метелями.
До середины апреля партизаны совершили два успешных лыжных похода в глубокий тыл и готовились к треть*
m
ему — последнему перед длительным отдыхом на время весеннего распутья.
Молоденькая фельдшерица, недавно присланная в отряд, вечером явилась в штаб и, выждав, когда командир останется один, доложила, что сандружинница Рантуева в поход идти не может.
— Почему? — нахмурился Тихон Захарович.
Зардевшаяся фельдшерица, стараясь не произносить самого этого слова, дала понять, что Рантуева беременна.
— Что? — воскликнул Орлиев.— Да ты понимаешь, что говоришь?! Да ты видела ли вообще беременных женщин и знаешь ли, что это такое?
Совсем растерявшаяся фельдшерица пояснила, что ошибки никакой нет, что Рантуева уже на четвертом месяце и в поход идти не может.
— А ты куда смотрела?! — загремел Орлиев.— Подчиненные делают черт знает что, а она, видите ли... Перестань нюни распускать, слышишь! Пиши сейчас же официальный рапорт и позови сюда Рантуеву!
Оставшись один, Тихон Захарович не только не успокоился, а разошелся еще больше. Подумать только, какой позор! До него доходили слухи, что в других отрядах случалось такое, но чтобы подобное произошло у него?! Да еще с Олей Рантуевой, его землячкой, которую он всегда ставил всем в пример?!
— Это еще что за новость? — спросил Орлиев, когда Рантуева, остановившись у порога, доложила о своем прибытии.
Рантуева продолжала смотреть в лицо командиру, как будто не понимала, о чем ее спрашивают. Тихон Захарович оглядел сверху донизу ее высокую стройную фигуру и никаких перемен не заметил. Вероятно, белый, отороченный мехом полушубок скрадывал их.
— Это правда, что доложили мне? — спросил командир не без надежды, что все еще может оказаться недоразумением. Оле — такой славной, ловкой, красивой — не придется заканчивать партизанскую службу таким образом, да и репутация отряда останется чистой...
— Правда.
Если бы Оля расплакалась, покаялась, попросила помощи, Тихон Захарович, возможно, поступил бы по-иному. Но она продолжала смотреть в глаза командиру так спокойно, как будто ничего не случилось.
— Кто? — с дрожью в голосе спросил Орлиев, кивнув куда-то за окно в сторону барака, где жили партизаны.
Рантуева молчала.
— Кто тот подлец? — лицо Орлиева медленно наливалось не предвещавшей ничего хорошего багровостью.— Я спрашиваю, кто тот подлец, который позволил себе такую гнусность?
— Почему он обязательно подлец? — тихо спросила Оля.
— А кто же он? Кто? — неожиданно взорвался Тихон Захарович визгливым, совсем несвойственным ему выкриком.— На такое способны лишь подлецы! Соблазнить девчонку, вывести из строя сандружинницу! Да я ему сделаю, знаешь — что?!
— А если он хороший человек?
— Кочетыгов? Говори прямо, не виляй!
— Для вас это не имеет значения, но меня никто не соблазнял.
— Ах, ты еще хочешь быть и благородной? Ну-ну. Ты знаешь, что ты сделала?
— Знаю.
— Ты знаешь, что завтра же я отчислю тебя из отряда?
— Знаю.
— Ни черта ты не знаешь, дура этакая! — вновь вскипел Орлиев.— Что вы можете знать, молокососы несчастные?! Вы только и умеете глупости делать... Вот что: завтра же отправишься в Беломорск. Я дам письмо начальнику медицинской службы, и там тебе сделают аборт... В отряде никто не должен знать этого. Фельдшера я предупрежу.
— Аборта я делать не буду,— чуть помедлив, твердо сказала Оля.