Орлиеву все подчинялись с полуслова. Он дважды не повторял распоряжений. Непосредственно к рабочим Орлиев никогда даже и не обращался. Если он видел, что кто-либо из рабочих делает не так, как нужно, он подзывал мастера:
— Ты что, этот пень пониже обрезать не можешь, что ли? Так и будешь каждым хлыстом за него задевать?
Словно сам мастер расчищает волок и подрезает пни.
' Так же Орлиев поступал и во время войны. За каждое, даже мелкое упущение бойца он учинял спрос прежде всего с командира отделения. Тем самым проступок провинившегося как бы удваивался: и сам проштрафился, и своего командира под удар поставил.
У Виктора с подчиненными сложились совсем иные отношения. Почти с первых дней ему пришлось добиваться своего не приказами, а убеждением. Это требовало времени, сил и нервов. Зачастую приходилось подолгу объяснять, почему надо сделать именно так, и почему по-другому это делать не выгодно. Хорошо, если тебя понимали с первого раза. Бывали случаи, когда Виктор искренне завидовал умению Орлиева сказать словно отрубить. И все же потом он испытывал истинное удовлетворение оттого, что добился своего не предоставленной ему властью, а умением убеждать.
Отчуждение между Кургановым и Орлиевым усугубили очерки Чадова. Они печатались в нескольких номерах газеты под рубрикой «Письма из Войттозера». Первый очерк назывался «Там, где гремели бои». В нем Чадов возвышенно и упоенно рассказывал о днях войны, о судьбах Орлиева, Курганова, Рантуевой, о новом поселке. Все это было как бы продолжением той статьи, которую он напечатал в связи с приездом Курганова.
Все в очерке было правильным, но, читая его, Виктор не мог преодолеть чувства несогласия и даже неприязни. Близкое и дорогое казалось фальшивым и надуманным лишь только потому, что о нем рассказал Чадов. Даже рубрика вызывала какое-то отвращение.
«Сидит человек в петрозаводской квартире, строчит себе, а читатели должны думать, что он пишет все это из Войттозера. Кому нужен такой обман? Он бы мог действительно из Войттозера написать письмо... Было о чем... Но он не захотел, испугался!» — подумал Виктор.
В последнем очерке «Новое пробивает дорогу» Чадов зло обрушился на Орлиева, изображая его как рутинера, деспота, отставшего от жизни человека. Начальнику лесопункта противопоставлялся молодой энергичный технорук, который был расписан в таких положительных тонах, что Виктор невольно краснел при виде газеты с этим очерком.
В те дни газеты в Войттозере читались нарасхват. Даже в лесу во время перекуров не было другой темы для разговора.
Последний очерк показался Виктору самым несправедливым, хотя все факты, описанные в нем, имели место в жизни. Угнетало уже одно то, что Чадов не сдержал своего слова. За каждой строкой Виктору виделось желание Чадова сразить Орлиева, свести с ним счеты за прежнюю взаимную неприязнь. Тем более что все, на что указывалось в очерке, на лесопункте уже было осуществлено.
Еще острее, видимо, почувствовал эту несправедливость сам Орлиев. Он ходил мрачнее тучи. По поселку прошел слух, что Тихон Захарович написал в Петрозаводск протест — то ли в газету, то ли в ЦК партии.
Очерк окончательно утвердил разлад между начальником и техноруком.
Как раз в те дни, в середине сентября, Виктор предложил на дождливые месяцы перевести в сухие боры и участок Панкратова. Своевременность такого решения была очевидной. Дорожно-подготовительный участок наладил свою работу, и переход не занял бы много времени.
— Понравилось в героях ходить, еще захотелось,— недобро сверкнул глазами Орлиев.
Близился конец квартала. Участок Рантуевой на новых делянках в первые дни справлялся с заданием без особого напряжения. Стала реальной надежда, что лесопункт войдет в график и сумеет до конца сентября покрыть хотя бы часть задолженности по прежним месяцам. Но как только в сводках начали появляться очень разительные итоги работы двух участков, Орлиев постепенно стал перебрасывать трактора и лесовозы от Рантуевой к Панкратову, мотивируя это тем, что участки соревнуются, а условия работы у них слишком различные.
Техники у Панкратова скопилось немало, но каждый трактор давал выработку чуть ли не в два раза меньшую, чем на участке Рантуевой. Частые осенние дожди затруднили и трелевку и вывозку. Работать приходилось почти по колено в воде.
Напрасно Виктор спорил, настаивал, доказывал, что делать нужно как раз наоборот. Если уж и не переводить участок Панкратова в сухие боры, то нужно сосредоточить побольше техники у Рантуевой, то есть там, где она будет давать большую выработку. Его поддерживали и Вяхясало, и Рантуева, и председатель рабочкома Су-греев, Но Орлиев был неумолим.
После одного из таких разговоров Курганов вгорячах решил позвонить наконец в райком Гурышеву. То ли Виктор очень был взволнован и говорил слишком сбивчиво, то ли Гурышев куда-то спешил, но секретарь райкома пристыдил его:
— Неужели вы не можете разобраться в этом на месте? Есть у вас партбюро или нет? Соберитесь, обсудите. Если не прав Орлиев, поправьте его...
Видимо, вспомнив, что Курганов беспартийный, Гурышев помолчал и потом попросил сказать Мошникову, чтобы тот срочно позвонил ему.
Сегодня во время планерки Мошников тихо предупредил Виктора, что завтра вечером состоится расширенное заседание партбюро, где будет рассматриваться вопрос о работе лесопункта, и ему, как техноруку, нужно обязательно присутствовать.
— Ты комсомольскую рекомендацию из Ленинграда не получил еще? — поинтересовался Мошников.
— Получил... Мне ее сразу же, через две недели выслали.
— Так чего же ты тянешь? Сдавай ее. Теперь у тебя с документами все в порядке. Рассмотрим вопрос и о твоем приеме в кандидаты.
— Может, обождать пока? — спросил Виктор, пытаясь заглянуть сквозь толстые очки в глаза Мошникову.— Как вы считаете, а?
Мошников неопределенно пожал плечами, ссутулился еще больше. Весь его вид говорил: «Сам решай... Я даже не знаю, принято ли в таких делах советоваться...»
Виктор вынул из бумажника рекомендацию райкома комсомола, и через минуту она уже была в сейфе, где хранились две другие, полученные им от Орлиева и одного из товарищей по академии,
з
В день возвращения Павла Виктор находился на участке Панкрашова.
К концу обеденного перерыва сюда неожиданно приехала на попутном лесовозе Оля Рантуева.
— Вот это новость! — воскликнул Панкрашов.— К нам гостья пожаловала... Из верхнего светлого рая в кромешный наш низменный ад!
— Смотри-ка, ты от зависти стихами заговорил! — засмеялась Оля. Вид у нее был встревоженно-радостный.
— А что? Могу и стихами...— Панкратов браво выставил вперед ногу, подбоченился и, закатывая в деланном упоении глаза, продекламировал:
Из светлого верхнего рая В кромешный наш низменный ад Спустилася дева младая,
Чьи очи, как звезды, горят.
— Здорово, а? — обрадованно закричал он.— Ведь сам сочинил, только что... Взял и выдал!
— Как бы Орлиев тебе вечером панихиду не выдал! Опять на обочине два воза аварийки прибавилось... Много ли вывез сегодня?
— Будет, будет нам панихида,— горестно замотал головой Панкратов.— Такая уж наша планида. Кому пироги и пышки, а нам синяки и шишки.
— Да что с тобой сегодня? Опять стихами сыплешь?!
— И верно, опять складно вышло!—искренне удивился Панкратов.— Оказывается, уж и не такое трудное дело стихи сочинять. Легче, чем план давать... Эх, брат Костя, может, загубил ты свой талант?!
Виктор уже давно приметил, что при разговоре с женщинами, особенно с молодыми и красивыми, Панкратов не может быть самим собой. Он обязательно примет позу то разудалого весельчака, которому море по колено, то удрученного жизнью печальника, на которого незаслуженно валятся удары судьбы, то простоватого парня, способного сболтнуть все, что вздумается. А вообще-то Панкратов был далеко не глупым человеком. В бригадах его любили за веселый нрав и слегка ироническое отношение к своему положению начальника. Обращались с ним запросто, называли Костя, охотно приглашали на семейные праздники, во время поездок на работу вышучивали его так же, как и любого другого, попавшего на язык...