Единственной радостью в новом жилье была огромная круглая печь с такой чудесной тягой, что пламя вку-три всегда гудело, а папиросный дым тонкими струйками тянулся туда чуть ли не с середины комнаты.
Топить такую печь было одно удовольствие. Вернувшись домой, Виктор первым делом приносил дрова, снимал промокший плащ, топором щепал лучину, стоймя набивал топку поленьями и от одной спички разжигал печь. Через несколько минут все трещало, гудело, полыхало, по стенкам полутемной комнаты метались неровные блики. Он гасил свет, садился к печи на поваленную набок табуретку и подолгу глядел немигающими глазами на огонь. Нет, это гудящее прожорливое пламя было совсем не похоже на медлительные ласковые языки партизанского костра, но и оно удивительно настраивало на воспоминания и раздумья.
Если уроки были удачными, Лена приходила возбужденная, счастливая. Она у дверей щелкала выключателем, бросала портфель и с ходу принималась рассказывать, что восьмиклассники сегодня просто прелесть, что Костя Огуреев («помнишь, Котька-баянист?») с таким чувством наизусть читал отрывки из «Слова о полку Игореве» («на древнерусском языке, понимаешь»), что весь класс был удивлен.
Неудачные уроки делали Лену несчастной. Не зажигая света, она бессильно садилась к столу, долго молчала и почти всегда начинала с одного и того же:
— Видно, я совсем, совсем никудышный преподаватель. Такая простая тема, и никто ничего не ответил... Никто, ты понимаешь?!
Виктор лишь улыбался в темноте ее сетованиям и начинал успокаивать, ссылаясь на то, что вчера на лесопункте был трудный день, работали допоздна, и, естественно, ее ученики не имели возможности подготовиться.
— Но ведь я им все объяснила на уроке. Все-все, до последней мелочи... Могли же они хоть что-то запомнить? Могли. Но они, видно, ничего не поняли — вот что печально!
Виктор принимался ей доказывать, что ее ученики — взрослые люди, и если они почему-либо не подготовились к уроку, то на авось отвечать не станут. Виктор сам учился в вечерней школе и знал, что все это не всегда так, но надо же хоть чем-то успокоить Лену, а то она всю ночь не сомкнет глаз.
Утренние уроки с первашами, которых Лена так боялась раньше, давались ей, видно, легче, чем литература в восьмом классе. По крайней мере о первашах она говорила реже и обязательно что-либо радостное и смешное.
...В этот вечер Виктор не успел снять рабочий плащ, как пришла тетя Фрося. Она прямо с порога со слезами на глазах бросилась ему на шею:
— Витенька, сынок! Радость-то какая! Мой Пашенька вернулся!
Осторожно и неловко прижимая к груди всхлипывавшую старушку, Виктор вдруг ощутил всю беспредельность ее радости, всю силу благодарности судьбе за то, что она подарила ей такое счастье. Материнское сердце щедро. Пусть на долю Виктора пришлась лишь маленькая частица ее чувств, но и той доли вполне хватило, чтобы его прежние собственные переживания стали казаться мелкими и ненужными. Он рос без матери. Может быть, поэтому он, тоже не сдержав слез, стыдливо отворачивался в сторону и бессвязно бормотал:
— Что вы, тетя Фрося?.. Плакать-то зачем?..
Позже, когда старушка ненадолго присела на стул и
наступило молчание, Виктор заметил у порога набитую свертками сумку, из которой торчали горлышки нераспечатанных бутылок.
— Да что же это я?! — спохватилась тетя Фрося вскакивая.— Столько дел, а я расселась тут... Витенька, собирайся скорей! И так уж поздно. Леночка еще в школе? Зайди за ней. Так и скажи, в гости зовут.
— Павел тоже звал меня? — помедлив, спросил Виктор.
— А как же? — удивилась тетя Фрося.— Кого же ему и звать-то, если не тебя... Народу не много будет... Вы с Леночкой, Тихон Захарович обещал зайти, Олюшка да еще из деревенских кто придет. За угощение не обессудьте — наскоро готовимся! Ты уж, Витенька, не задерживайся, поскорей приходи1
— Хорошо, тетя Фрося.
Давно не бывало у Виктора такого радостного настроения. С озера дул напористый влажный ветер, раскачивал тусклые уличные фонари, но он не замечал ни ветра, ни тьмы, ни слякоти. В распахнутом пальто он шагал по середине улицы, намеренно поворачивая лицо в сторону ветра и даже напевая что-то про себя.
Заметив еще открытый магазин, он остановился, подумал, что надо обязательно чего-нибудь купить, вошел внутрь, долго решал, что именно, и, не придумав ничего лучшего, купил запыленную бутылку шампанского и две пачки папирос с красивым названием «Северная Пальмира».
Возле почты тоже остановился, постоял в нерешительности, глядя на темные окна, потом бегом понесся к теперь уже знакомому дому, где жила заведующая. К удивлению, его встретила Валя Шумилова. Босая, одетая в старенькое пестрое платье, она мыла пол и очень смутилась, увидев Виктора. Так они и стояли друг против друга, виновато и растерянно улыбаясь. Лишь теперь Виктор понял, почему при первой встрече лицо молоденькой заведующей почтой показалось ему знакомым. Ведь она, конечно, сестра Вали.
— Можно Веру? — спросил он, все еще продолжая улыбаться.
Даже то, что Веры не оказалось дома, уже не могло изменить его настроения.
— Она сможет, когда вернется, отправить несколько телеграмм?
— Не знаю. Если уж очень срочные...
— Конечно. Очень даже срочные... Вы понимаете, вернулся Павел Кочетыгов! — воскликнул он, совсем забыв, что именно Валя сообщила об этом на делянку.
— Напишите текст, я передам Верке.
— Да? Очень хорошо... Только не надо никакого текста. Я оставлю адреса и деньги, а под каждым адресом пусть она напишет всего два слова: «Павел вернулся» и ничего больше.
— Но нужна же хоть какая-то подпись.
— Подпись? Пожалуйста. Везде пусть подпишет «Курганов». Вот адреса. Один, другой, третий. Всего пять. Вот деньги.
— Не знаю, примет ли у меня Верка такие телеграммы,— покачала головой Валя.— Нужно хотя бы переписать все это.
— Нет уж, пожалуйста, уговорите ее. А если нельзя— пусть перепишет. Только пусть обязательно сегодня отправит. Скажите* я очень просил. Договорились?
— Хорошо,— улыбнулась Валя.
— Большое спасибо. Скажите, что за мной подарок к ее свадьбе. Да и к вашей тоже! — уже из сеней крикнул Виктор и сбежал с крыльца.
«Теперь — скорее в школу, а потом — туда... Туда, гуда»,— чуть не нараспев повторил он, поглядывая на едва пробивавшиеся сквозь тьму желтые пятнышки деревенских окон на другой стороне залива,
2
О приглашении гостей сам Павел узнал последним, когда тетя Фрося с покупками примчалась домой и заохала, заахала, не зная, за что наперед приняться.
— Пашенька, ты бы хоть помог чем. Люди придут, а у нас ничего не готово. Совестно будет.
— Какие люди! Что ты еще выдумала!
— А как же? Неужто не придут? Придут же люди с тобой повидаться? Неужто не надо их угостить? Тихон Захарович обещал быть.
— Ты что — никак гостей наприглашала?
Мать, сделав вид, что не заметила его недовольного лица, ласково заговорила:
— Зачем приглашать? Хороших людей и приглашать не надо. А если б и позвала, так что ж тут худого? Отчего же не посидеть, не выпить рюмочку ради праздника.
Павел все понял. Но спорить и ругаться было поздно. Он лишь мрачно усмехнулся:
— Не велико торжество. Не из экспедиции на полюс я вернулся... Нашла тоже праздник!
— Не совестно ль так тебе говорить, Пашенька? — обиделась мать, готовая вот-вот расплакаться.— Разве ж есть для меня другой такой праздник?! Нет и никогда не будет. Неужто ты мать не можешь уважить, хоть в такой-то день?
— Ладно, ладно, чего теперь говорить,— пробурчал Павел.— Чего делать-то надо? Да не гоношись ты! Подумаешь, велика важность — гости! Давай за водой схожу...
Когда Виктор пришел к Кочетыговым, никого из гостей, кроме Оли, еще не было. Тетя Фрося в огромной деревянной чаше размешивала винегрет, Оля перетирала старые с потемневшими ручками вилки, а принаряженный Павел, сидя на сундуке, листал забытую Кургановым книгу с таким видом, словно все происходящее в доме его совершенно не касалось.