— Дай сюда бутылку!
Вылив в свой стакан остатки водки, Орлиев одним махом осушил его, поднялся, на ходу сорвал с гвоздя у дверей плащ и шапку и, не надевая их, вышел в сени. Он ни с кем не попрощался. Лишь проходя мимо тети Фроси, коротко бросил:
— Не давай ему пить!
Вечеринка была испорчена. Для приличия посидели еще с полчаса. Всем не хотелось оставлять хозяев в грустном настроении, но веселья не получилось.
Долго прощались, чувствуя какую-то неловкость за случившееся. Уговорились встретиться в субботу еще раз, посидеть, поговорить, попеть песен. Рябова даже пообещала достать баян.
Когда они остались одни, Павел спросил мать:
— Ну, как ты теперь считаешь? Надо было нам гостей звать или не надо?
— А как же, Пашенька? Посидели, поговорили... Все честь по чести... А что пошумели маленько, так за столом это у всех случается... С подвыпивших людей велик ли спрос?
— Эх, мать! — покачал головой Павел.— Или ты очень уж у меня умная, или совсем-совсем ничего не понимаешь? В том-то и дело, что шуму у нас и не было. Лучше б пошуметь, да за грудки схватиться, чем так... Ударить и уйти... Ну, где ты меня спать положишь? Давай на полу, а? Как в детстве, помнишь?
1
По привычке Павел проснулся в шесть часов, но впервые за многие годы провалялся в постели до восьми. Отчаянно болела голова, и вставать не хотелось. Мать уже заканчивала топить печь, когда он взял полотенце и в ботинках на босу ногу пошел к озеру.
Утро было сырое, промозглое. Тростники у берега зябко шуршали на ветру ссохшимися пожелтевшими стеблями. Вода обжигала холодом опухшее лицо, леденящими струйками сбегала по спине к поясу, разгоняя сонливость и заставляя приятно поеживаться.
Что-то похожее он много раз испытывал в детстве по субботам, когда отец, покряхтывая от удовольствия на банной полке, нагонял такого знойного пару, что Павел с братьями не выдерживали, выскакивали наружу и, если озеро еще не замерзло, бросались в ледяную воду. Давно это было, какается, даже в какой-то прошлой и чужой жизни.
Но баня и теперь стояла на прежнем месте, только она уменьшилась и нависла подгнившей стеной над самой водой. Павел открыл затекшую дверь. Изнутри пахнуло устоявшейся березовой прелью. Теперь к знакомому запаху примешался запах гнили, давней копоти и запустения. Нехитрая черная каменка местами обрушилась, однако все остальное было на месте. Даже старый, проржавевший ковш стоял на скамье возле огромной бочки, в которой раньше раскаленными камнями грели воду.
Павел никогда не любил домашних хозяйственных дел, но теперь ему вдруг захотелось, чтоб вновь ожила, стала прежней эта заброшенная баня. Он тут же принялся укладывать на свои места провалившиеся внутрь топки камни. Ломкие, крошащиеся от перегрева он заменял новыми, найденными на берегу.
— Куда ты пропал?— мать заглянула в баню.— Зову, зову. Чай пить пора, картошка стынет...
Он ожидал, что мать обрадуется, похвалит его, но она лишь воскликнула:
— Ой, да никак ты каменку ладишь? — и тут же развела руками:— А мы, ить, Пашенька, в поселок ходим... Там баня хорошая построена... Рубль заплатишь — и никаких хлопот.
— Вы можете ходить куда угодно, а я буду тут мыться,— грубо ответил он.
Работать сразу расхотелось. Однако он не пошел завтракать, пока не закончил ремонт каменки.
За завтраком мать, желая загладить свою неловкость, ласково попросила его осмотреть крышу, которая давно уже течет, и из-за этого начал подгнивать сруб. Павел ничего не ответил. Дождавшись, когда мать уйдет в поселок, он собрал кое-какой имевшийся в доме инструмент и вышел во двор.
Дом заметно обветшал за эти двенадцать лет. Даже сколоченная перед самой войной лестница предостерегающе похрустывала, когда он взбирался по ней к ровной и прочной на вид, но местами уже обомшелой тесовой крыше.
Павел догадывался, о какой дыре говорила мать. В сорок третьем году, когда он пришел в разведку в Войтт-озеро и целую неделю жил дома, скрываясь на сеновале, он сам проделал в крыше эту дыру, чтобы можно было наблюдать за дорогой. Тогда он бесшумно оторвал одну доску и, когда нужно было, осторожно сдвигал ее в сторону. Из деревни ему пришлось уходить так спешно, что он не успел прибить доску на место.
Теперь доска куда-то пропала. Вероятно, ее сорвало и унесло ветром. Из-за нее подгнили и выкрошились по краям две соседние, и дыра действительно образовалась немалая. Менять нужно было уже три доски. А где их возьмешь в доме, в котором двенадцать лет не было мужика?
«Доски Орлиев должен бы дать мне бесплатно,— с усмешкой подумал Павел, сидя на крыше.— Но я не возьму их, нет. Я' куплю их, поставлю на место и потом, когда все выяснится, пусть это пятно на моей крыше будет колоть ему глаза».
Сверху поселок казался еще красивее. Ровные, правильно расположенные серые прямоугольники низких крыш: шиферных, толевых, драночных. Между ними — полоса дороги, штакетные заборчики... Машины, люди, дым над трубой красного кирпичного здания, откуда доносилось пыхтение локомобиля... Совсем незнакомый, чем-то даже чужой, но такой манящий мир открывался по другую сторону залива! Неужели для него, для Павла, он так и останется чужим? Вчера еще он верил, что все может быть по-иному. В конце концов он и сейчас может пойти туда, предъявить документы, подать заявление и ему, вероятно, не откажут, его возьмут на работу, дадут в руки топор и направят рубить сучья. Это-то уж он умеет делать! За последние годы он столько окарзовал хлыстов, что эта работа навек опротивела ему. Там он научился делать и другое: освоил профессию взрывника. Его никто не учил. Там вообще никого не учат. Там просто спрашивают: «Есть взрывники? Выходи!» Он вышел. Вот такая работа нравилась ему. Она была связана с риском, и это отвлекало от тяжелых дум, заставляло все время быть в напряжении. Хорошо бы и теперь найти такую работу, которая не оставляла бы времени для таких раздумий... Чтоб требовала быстроты и ловкости! Чтоб каждый день была новой и неожиданной...
К черту крышу! Пусть она гниет и расползается! Разве он собирается здесь жить?! Неужели не найдется на земле уголка, где ничто не будет напоминать ему о прошлом, где они с матерью заживут спокойно и счастливо?!
Павел слез с крыши и, переодевшись, зашагал в поселок.
2
— Здорово, зятек! Никак родственников перестал узнавать?
Всмотрелся Павел и признал: дядя Пекка Рантуев стоит перед ним и хитровато щурится из-под лохматых бровей. Жив старик и даже мало изменился, только седина пробежала по пышной бороде да пухлое лицо совсем красным стало, как будто в кипятке обваренное. Одет так, как и до войны не хаживал. Ладный солдатский бушлат, высокие кожаные сапоги, а на голове форменная фуражка со значком лесничества.
— Здравствуй, Петр Ильич! — обрадовался Павел, отвечая на крепкое рукопожатие.
Хотя и не очень понравилось ему насмешливое обращение старика, но в этом было что-то привычное, давнее. Войттозерский мужик никогда, бывало, слова не скажет просто — обязательно норовит при встрече подковырнуть соседа насмешкой, заранее зная, что и тот ответит тем же.
— Стало быть, вернулся с даровых хлебов? — спросил старик, пахнув в лицо Павлу легким запахом хмельного.
— Вернулся, как видишь..,
— Слыхать, на Чороме был?
— Был и на Чороме.
— Вот скажи ты! — воскликнул старик.— Я, ить, парень, не один раз за эти годы там бывал... Мой объезд совсем рядом... А ни разу не встретились, а? Сколько я вашему брату, «зэкам» этим самым, махорки перевел! Знал бы, так лучше тебе ее отдал. Как-никак родственник все же!
— Махоркой я не бедствовал,— сказал Павел, оглядываясь по сторонам. Они стояли в самом центре поселка, а старик кричал так, что за версту было слышно.
— Ну, что ж! — дядя Пекка поскреб затылок, левой рукой пошебаршил в кармане ватных брюк, подумал и вдруг решился: — Встретились, так выпить надо... Пойдем ко мне!
Зашли в магазин. Дядя Пекка бодро спросил две поллитровки и посмотрел в глаза Павлу так выразительно, что тот сразу все понял. У Павла нашлось двадцать пять рублей, и водку купили в складчину.