— Неужели ты думаешь, я могу забыть!
— Какое это было унизительное состояние любить украдкой, любить с сознанием, что ты совершаешь почти преступление... И все это в такое время, когда не знаешь, вернется ли он из разведки, будем ли мы в живых завтра... Если бы не Орлиев, все могло быть по-другому.
— Ты жалеешь об этом?
— Давай никогда не будем задавать друг другу таких вопросов.
— Хорошо, Оля. Прости... Можно мне посмотреть на Славку? Я ведь никогда его не видел...
— Он спит, не разбуди, пожалуйста.
— Хорошо, хорошо, я даже не буду зажигать свет.
— Что же ты увидишь в темноте? Погоди, я включу свет.
— Не надо. Я посвечу спичкой... Ого, какой славный парень!
— Да, Славка вырос. Недавно ему исполнилось девять лет.
— Оля, мне мать говорила, что Славка меня считает своим отцом. Правда?
— Да. Она сама внушила ему.
— Оля! Может, она и не напрасно это сделала, а?
— Не надо сейчас, Павел.
— Я не сейчас... Я потом... Ты только не разубеждай Славика и не говори, что я уже вернулся. Хорошо, хорошо, я не буду об этом. Оля, можно мне еще посидеть у тебя?
— Извини, Павел. Мне в семь часов надо уже вставать.
— Тогда я поброжу во дворе... Как раньше, помнишь? Все равно сегодня мне не спать. А завтра я уеду и привезу ее во что бы то ни стало... Займу денег у твоего отца и поеду.
— Ну, отец не очень-то, пожалуй, расщедрится. Лучше у Анны Никитичны попроси.
— Ничего... я знаю один верный подходец и к дяде Пекке... Только боюсь, ты обидишься.
— Спокойной ночи, Павел.
3
Когда Курганова наконец разыскали и он пришел к Орлиеву, у постели больного рядом с фельдшерицей сидела заплаканная Рябова. Увидев Виктора, она быстро поднялась, неслышными шагами пошла ему навстречу:
— Наконец-то! Он вас очень ждет...
— Что с ним?
— Сердце... Совсем никудышное сердце...
Кажется, ничто не переменилось в этой комнате. Однако тишина, белый халат и сильный приторный запах валерьянки уже сделали ее похожей на больничную палату. Осторожно ступая, Виктор подошел к кровати.
Движением глаз Тихон Захарович дал понять, что заметил Курганова, и даже чуть кивнул ему.
— Только, пожалуйста, недолго,— предупредила фельдшерица.
Виктор сел на ее место.
Орлиев лежал, глядя вверх, с застывшим, неживым выражением на красном, словно укрупнившемся лице. Он медленно и тяжело дышал, огромной волосатой рукой прижимая ко рту кислородную трубку. На лбу поблескивали капельки пота. Наконец Тихон Захарович оторвался от трубки, повернул голову влево.
— Спасибо, что пришел... А я вот, видишь, совсем... расклеился.
— Ничего, все наладится...
Почувствовав пустоту своих слов, Виктор смутился и принялся подтыкать свисавшее с кровати одеяло.
Снова некоторое время Орлиев дышал из кислородной подушки, Виктор смотрел на него, и с каждой секундой что-то ноЕог, совсем незнакомое открывалось ему. Как будто перед ним был уже не Орлиев, а чужой, никому не известный человек, долгое время выдававший себя за Орлиева. Ему даже не нужно было маскироваться— так похожи они внешне. Тот же тяжелый властный подбородок, тот же угловатый умный лоб, те же глубокие, идущие от суровости характера складки на лице, нависшие лохматые седые брови, недоверчивый пучок морщин у глаз, гневные крылатые ноздри с красными прожилками...
Теперь эти знакомые черты, застывшие в неподвижности, воспринимались как-то порознь, и лишь огромным усилием памяти их можно было соединить в одном лице. Ему не хватало главного, что всегда отличало Орлиева: силы, воли, движения.
Виктору вдруг подумалось, что если бы этот неподвижно лежащий человек сейчас решительно поднялся, строго посмотрел на присутствующих, все стало бы на свои места. Каждая черта вновь ожила бы, соединилась с другой. Даже одного короткого движения хватило бы, чтоб Орлиев стал Орлиевым. Но сейчас он не был способен и на это.
— Я слышал... у тебя... ушла жена? Уехала, говорят...
Застигнутый врасплох, Виктор поспешно кивнул. Было тяжело, очень тяжело начинать разговор о Лене, но Орлиев, с усилием повернув голову, смотрел на него неестественно блестевшим, воспросительным взглядом.
— Да,— подтвердил Виктор.— Она уехала... Наверное, в Ленинград. Получилось какое-то...
— Она вернется,— перебил Орлиев, медленно и четко выговаривая каждый звук.— Вернется... Это бывает... Если она жена тебе... а не...
— Тихон Захарович, вам нельзя разговаривать! — вступилась фельдшерица, когда обессилевший Орлиев лихорадочно приник к трубке.
— Да, да... Вам нужен покой. Я пойду,— поднялся Виктор.— Я зайду потом, утром.
— Погоди! — Орлиев дотронулся до Виктора рукой, несколько секунд лежал, собираясь с силами, и вдруг беспокойно зашевелился: — Анна Никитична, где ты?
— Я здесь, Тихон Захарович.
— Открой стол!.. Справа... верхний ящик... Справа* говорю! — повысил он голос, скосив глаза так, что они,
казалось, выкатятся из орбит...— Там лежит папка... Зеленая... со шнурками... Дай ее сюда!
Непослушными пальцами он долго развязывал тесемки, потом, судорожно рванув, вырвал их из обложек папки и достал лежавшую сверху бумагу. Виктор сразу узнал ее — это была рекомендация, которую Орлиев дал ехму несколько недель назад для вступления в кандидаты партии.
— Возьми... Я знаю... Она тебе уже и не нужна... А все же возьми... Захочешь — сам порвешь... Так уж вышло, брат... Так вышло... Эту папку тоже возьми. Будет время, почитаешь. Тут, брат, вся жизнь моя... Только
Чадову не давай!.. Не показывай даже, слышишь! Берегись таких... А теперь иди! Иди, брат!
Холодной и потной рукой он слабо сжал кисть Виктора и откинул голову к стене. Фельдшер поднесла ему кислородную трубку, и он задышал медленно, тяжело и жестко, как будто дышал не человек, а работали громадные кузнечные мехи.
4
— Анна Никитична, можно вас на минутку?
Они вышли в коридор.
— Накиньте пальто. Холодно,— мягко напомнил Виктор.
— Ничего.— Рябова машинально застегнула жакет на верхнюю пуговицу и остановилась у двери, настороженно глядя на Курганова. Даже при тусклом освещении было хорошо видно, как осунулось и постарело ее лицо. Опухшие от слез глаза, воспаленные, набрякшие краснотой веки, бесчисленные морщинки, покрывавшие шею, виски, подбородок:
— Анна Никитична! Я хочу вас спросить...
— Да... Я слушаю...
— Оля... на заседании... сказала правду?
— Вы ведь уже спрашивали у нее?
— Да, спрашивал... Я говорил с ней... Я хочу, чтоб и вы ответили мне.
— Она сказала правду,— размеренно подтвердила Рябова.
— Но скажите же тогда, кто отец Славика? Поймите, я не успокоюсь, пока не буду знать!
Она строго посмотрела на него:
— Я должна предостеречь вас от этого. Все годы Славик считал своим отцом Павла. Ни у кого нет права внушать ему какие-то сомнения. Ни у кого! И особенно у вас!
— Почему же вы так выделяете меня?
— Виктор Алексеевич! Может быть, сейчас и не время говорить об этом, но я не умею и не хочу скрывать. В Войттозере я единственный, наверное, человек, который знает все о ваших прошлых отношениях с Олей...— Она посмотрела ему в глаза, помолчала, потом тихо сказала:— Еще полтора месяца назад я просто ненавидела вас. Да, да, я ненавидела вас.
— Я это чувствовал...
— Да! И я имела на то право. Я хочу, чтоб вы знали. Так будет лучше — и вам, и мне. Нам рядом жить и работать.
— Спасибо, Анна Никитична, за откровенность. Почему вы так смотрите на меня?
— Вы сказали это искренне?
>— Да„, Я не лгу..., Я не умею лгать.
— Что ж, я рада... Я очень рада... Если бы вы знали, как я хочу для них счастья* Имеют же право на счастье люди, которые так много страдали, так много отдали другим!
— Вы как будто упрекаете меня! Вероятно, вы правы... Но поймите...
— Нет, я ни в чем вас не упрекаю. Я вам очень поверила. Особенно вчера.
— Скажите, что я должен делать?
— Что делать? — Она задумалась, чуть улыбнулась,— Как-то однажды Оля сказала: «Если хочешь себе счастья, думай о счастье других». Не знаю, где она выкопала эту мудрость, но теперь часто повторяет ее. Разве я могу вам сказать, что вы должны делать? Вы обязаны решать сами. Чего вам не следует делать — я уже сказала!