— Я люблю Лену... Люблю, понимаете!
— Разве кто-нибудь сомневается в этом? Или кто-нибудь мешает вам? Почему вы здесь? Я верю, что Елена Сергеевна рано или поздно сама вернется. Но на вашем месте я не стала бы ждать.
— Я не могу так. Я должен разобраться.
— В чем?
— Я должен знать правду о Славике.
— Вы знаете ее. Другой правды нет и никогда не будет. Все сложилось так, что для вас, Виктор Алексеевич, мне хочется переиначить Олину поговорку: «Если вы желаете счастья другим, то позаботьтесь о своем счастье». Судьба многих людей будет зависеть от того, как вы наладите свою семейную жизнь. Теперь так много зависит от вас самих! Не забывайте этого. Извините, я должна идти.
— Я все понял, Анна Никитична... Спасибо вам, я никогда этого не забуду.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ х
Гурышев, сидевший рядом с шофером, заметил Лену случайно. Откинувшись вполоборота назад, он разговаривал с Потаповым и сквозь боковое стекло едва успел уловить взглядом мелькнувшую в темноте фигуру.
— Там человек, что ли? — спросил он у шофера.
— Девушка, кажись...— ответил тот.— И куда только их гонит в полночь? Да еще с чемоданом. Тут и дере-вепь-то нет.
— Останови! — Гурышев открыл дверцу, вылез из машины.—Девушка, вам куда? Не в Тихую Губу?
— Да... в Тихую...— донеслось из темноты.
— Так идите скорей! Чего вы там копаетесь?
Откинув сиденье, Гурышев подождал, пока Лена протиснется назад, передал ей чемодан и хлопнул дверцей:
— Трогай!
Минут десять ехали молча. Лена была и рада и не рада счастливому случаю. За весь вечер в сторону Тихой Губы не прошло ни одной машины, и она потеряла всякую надежду.
На автобус Лена опоздала. Оказывается, теперь он уходил из Войттозера на три часа раньше, чем летом. Не раздумывая, Лена вышла из поселка и зашагала по дороге в сторону Тихой Губы.
Она шла не отдыхая, не замечая вгорячах пи слякоти, ни темноты, ни тяжести чемодана. Впервые присела отдохнуть, когда скрылись позади огни поселка и постепенно заглохли все звуки, кроме ровного глухого шума леса. Этот мягкий, то наплывающий, то откатывающийся куда-то вдаль шум несколько часов сопровождал каждый ее шаг. Он похож на невидимый морской прибой. Он все время куда-то зовет, то рождая неясные надежды, то усиливая и без того тяжкое отчаяние. В такие минуты было особенно невыносимо. Хотелось, чтобы вместо долгого заунывного гула пронесся над лесом стремительный ураган,— и пусть бы все стихло!
Потом пришло чувство одиночества. Лена никогда не испытывала его, даже во время блокады. Она даже не знала, что это такое, и когда впервые подумала, что на многие километры вокруг пет ни одной живой души, ей стало жутко.
«Ну п пусть! Пусть я умру! Пусть завтра найдут ме* ня на дороге! Может быть, хоть это заставит его понять, что он сделал!» — уговаривала она себя, пытаясь обрести безразличие к своей судьбе, в которое так удобно вмещалась и обида на Виктора, и ее оскорбленная любовь к нему, и мучительный стыд перед другими за все случившееся.
Чуть успокоившись, она поняла, что ничего с пей не произойдет. Конечно, до Тихой Губы ей к утру не добраться. Но утром пойдут машины, они подвезут ее. Там она сядет в автобус до Петрозаводска и вечером будет уже в ленинградском поезде.
«Если бы он по-настоящему любил меня, он давно был бы здесь! Он не стал бы ждать даже утра... Он мог бы взять мотоцикл...»
Она знала, что Виктор любит ее. Но думать другое было для нее легче, и она пыталась уверить себя в этом.
Поэтому, когда сквозь шум ветра она услышала со стороны Войттозера далекое завывание мотора, она решила, что это обязательно он, и торопливо переместилась к самому краю дороги. «Пусть не думает, что все так просто и я так легко прощу ему!» — почему-то испугавшись предстоящей встречи, принялась уверять она себя, а сама вслушивалась и больше всего боялась, как бы слабый гул мотора не оборвался, не оказался бы слуховой галлюцинацией, которая, как она знала по книгам, часто приключается с измученными путниками.
Машина прошла мимо.
Растерянно глядя на удалявшуюся полосу света, на кургузую низкую машину, Лена вдруг поняла, что это, конечно, не Виктор, что на лесопункте таких машин нет. Это было так горько и так неожиданно, что захотелось упасть на мокрую землю и плакать, плакать, плакать...
«Газик» чуть съехал вправо и остановился, помигивая красноватым глазком. Кто-то огромный, едва различимый в темноте, вылез из машины и громко спросил:
— Девушка, вам куда? Не в Тихую Губу?
2
Чем дальше уезжала Лена, тем тревожнее и беспокойнее становилось на душе.
«Мог же он взять мотоцикл? Небось когда ему понадобилось ехать в Чоромозеро, он взял его!» — думала она, жалея, что все получилось не так, как могло бы быть.
Отмолчаться Лене не удалось. Гурышев обернулся к ней и спросил:
— Куда же вы, девушка, на ночь глядя, да еще и с чемоданом?
— В Ленинград.
■— Что же ночью?
— Так надо...
— А сами откуда? Из Войттозера?
— Да, из Войттозера.
Сосед вдруг беспокойно задвигался, тоже повернулся к Лене и спросил:
— Где же вы там работаете? Что-то я вас не помню?
— В щколе.
— А-а,— протянул он многозначительно и замолк.
Дорога обогнула по краю неширокое болото, на середине которого на мгновение блеснуло в лучах фар черное озерцо, и вновь нырнула в темноту леса.
— Ни о каких перебросках и не думай,— неожиданно сказал Гурышев.— Дело здесь не в том — сработались они или не сработались. Тут вопрос в принципе.
По-видимому, они продолжали прерванный разговор, так как сосед Лены сразу же отозвался:
— Орлиев и сам из Войттозера уйти не согласится. Уж я-то знаю его.
— Тогда тем более говорить об этом нечего! Не станешь же ты перебрасывать Курганова, если он прав и все люди на лесопункте поддерживают его? Ты видел, как дружно они встали за него?
— По-моему, они восстали против Орлиева. Если бы на месте Курганова был кто-то другой, то получилась бы та же картина. Что и говорить, Тихон повел себя в Войтт-озере неправильно. Это чувствовалось давно, а сегодня так ясно выявилось.
— Одно другому не противоречит. Конечно, дело в Орлиеве. Но ты видел, как отнеслись люди к Курганову, хотя на него был вылит такой ушат грязи! Это что-то значит, черт возьми! А ведь кое-что в словах Орлиева было и правдой, если подходить формально... И я убежден, что большинство это поняли!
— Ты имеешь в виду выступление Рантуевой? — спросил Потапов, но Гурышев ничего не ответил. Он помолчал, потом обернулся к Лене:
— Вас не укачивает? Если хотите, садитесь впереди!
— Спасибо, мне хорошо.
— Вы в Ленинград надолго?
— Не знаю,
— Что же так? Заболел там кто-нибудь?
— Заболел,— ответила она, радуясь, что в темноте не видно ее смущения.
— А м уж думал, вам не понравилось у нас, что вы уезжаете ночью. Похоже, удираете.
Последнее слово Гурышева больно кольнуло Лену. Она скорей почувствовала, чем увидела, что Гурышев улыбается, и рассердилась:
— Зря вы так о людях думаете!
— Это правильно! — засмеялся он, и разговор прервался.
Когда до Тихой Губы оставалось не больше двух километров, впереди на дороге выметнулись из-за горы ослепительно яркие фары. Они быстро-быстро неслись вниз. Шофер включил ближний свет и сообщил:
— Скорая помощь из райбольницы! Наверное, что-то случилось...
— Останови! — приказал Гурышев.
Он выскочил на дорогу, поднял руку. Встречная машина резко с визгом затормозила, несколько секунд постояла и вновь рванулась в сторону Войттозера.
— Что там? — спросил Потапов, когда Гурышев сел на свое место.