Следующая ночь опять выдалась ненастной. Дождя не было, но холодный северо-западный ветер нескончаемо гнал по небу низкие облака. Люди мерзли, можно было бы разрешить костры, хотя бы по одному на взвод, но даже в такую ночь ждали самолетов, что стало почти привычкой, и на всякий случай жгли лишь сигнальный «треугольник», у которого согревались раненые и по очереди сменившиеся с постов и секретов бойцы. Сна и отдыха все равно не было. В третьем часу ночи Григорьев, боясь простудить людей, поднял бригаду и медленно повел ее на юг, к озеру Шаргил, оставив на тропе засаду. В отрядах все больше и больше появлялось ослабевших, которых приходилось сначала освобождать от груза, потом вообще вести под руки. Жили надеждой, что прилетят наконец самолеты и все изменится. В семь утра держали очередную связь с Беломорском, а ближе к полудню неожиданно появились самолеты. Они шли с севера, низко над лесом, словно придерживаясь бригадной тропы,— эти два маленьких и привычных биплана. На таких до войны в петрозаводском аэроклубе по праздникам катали ударников труда. Григорьев просигналил ракетой, хотя чувствовал, что на этот раз сигналов не потребуется, что летчики уже заметили партизан и, как ему показалось, первый даже помахал рукой. Самолеты прошли над бригадой, сделали круг, спустились ниже, а пилот все еще продолжал делать какую-то отчаянную отмашку,
Наконец Григорьев догадался.
— Всем в укрытие, освободить площадку! Занять оборону, черт побери! — закричал он и сам первым побежал в сторону.
На третьем заходе самолеты сбросили по два тюка, которые с шипением и свистом полетели не прямо к земле, а куда-то вперед, наконец все-таки ударились о землю так, словно лопнули воздушные шары. Все ждали еще, но самолеты развернулись, еще раз, теперь уже в обратном направлении, пролетели над бригадой, прощально покачались с боку на бок и ушли на север.
Да, тюки, которые так тщательно готовили в Сегеже, упаковывали и переупаковывали, уже не были тюками. Они походили на изодранный брезент, кем-то небрежно накинутый на бесформенную кучу сухарных обломков и помятых консервных банок, вокруг которых брусничник был усеян.хлебными крошками и пылью. Повезло лишь одному тюку, который случайно угодил в болотце, его нелегко было извлечь из воронки, так как сухари начали разбухать, но зато оказался он в полной сохранности и даже ремни не лопнули.
Самолеты вернулись на базу, и штабной снабженец успел радостно доложить в Беломорск, что первая партия продуктов доставлена по назначению, а партизаны все еще ползали на коленях по берегу озера, ощупывая буквально каждый брусничный кустик, ибо под ним мог оказаться обломок сухаря, так как один из мешков ударился о дерево и это было похоже на разрыв шрапнели, даже осколки свистели в воздухе.
Когда все, что можно собрать, было собрано, подсчитано, распределено и роздано, то на долю каждого пришлось по полкотелка сухарных обломков, по две столовых ложки сахара, по горсти махорки и банка свиной тушенки на троих. Это было близко к дневной норме, и если бы авиаторы сделали еще три-четыре таких выброски, то можно было бы приступать к осуществлению задуманного Григорьевым плана.
Комбриг отдал строгий приказ: разделить полученные продукты на четыре порции и расходовать их только под контролем командиров. Для раненых и ослабевших создали в санчасти небольшой резерв, но держали это в тайне, так как среди шестисот голодающих всегда найдутся охотники правдой или неправдой получить лишний кусок.
Пока шел сбор, распределение и дележ продуктов, в отрядах царило счастливое оживление. Каждый кусочек сухаря был в такой цене, что от одного его вида люди испытывали приятное головокружение.
Но еще дороже был сам факт появления самолетов: он подкрепил пошатнувшуюся веру, придал ей силу практической реальности, и теперь, казалось, все наладилось и все будет в порядке.
Ждали еще три часа, но самолеты больше не появились. Когда вернулись одна за другой группы разведчиков и доложили, что противника обнаружить не удалось, комбриг дал приказ сниматься с привала.
Чтобы скрыть следы, развернутым фронтом с километр шли на запад, потом приняли обычный походный порядок и взяли курс на юго-запад, к озерам Большое и Малое Матченъярви.
Уже больше суток противник никак не обнаруживал себя. Это и радовало, и рождало тревожное предчувствие. Последний бой был вчера днем, когда бригада вброд переходила небольшую речушку. Финны наскочили сзади и завязали перестрелку с тыловым охранением. Григорьев выматерился, развернул два отряда, приказал одному слева, другому справа глубоко обойти противника, зажать в кольцо и уничтожить. Он знал, что в такой схватке будут у партизан и убитые, и раненые, которые еще больше осложнят положение бригады. Но постоянные наскоки надоели. И особенно злило то, что финны словно издеваются над ними, нахально применяют их партизанский метод: наскок — отход, наскок — отход. Уж кому-кому, а самому Григорьеву этот метод был хорошо знаком. Он успешно использовал его осенью прошлого года, когда командовал отрядом спецназначения при отходе наших войск на Медвежьегорск. Сто пятьдесят человек не давали покоя целому полку. Теперь, по иронии судьбы, он сам должен был переживать то же, что испытывал тогда командир финского полка, когда больше всего хочется втянуть противника, наконец, в решающий бой и как следует проучить его.
Маневр не удался. Почуяв неладное, финны вдруг начали поспешный отход и скрылись. Преследовать их не имело смысла — силы у людей и так были на пределе.
И вот целые сутки — тишина.
Двигаться становилось все труднее. Путь медленно и почти незаметно шел все вверх и вверх; спереди, справа и слева виднелись высокие каменистые увалы — бригада уже втянулась в широкую полосу, которая на географических картах значилась как Западно-Карельская возвышенность. В другое время на это никто не обратил бы внимания: обычная гряда холмов с редкими высотами, чаще всего плоскими, с нагромождениями камней и со светлыми сосновыми борами,— но теперь каждый шаг давался с таким трудом, что подъемы и спуски были мукой.
На одном из привалов, пока люди, не расставаясь с оружием и вещмешками, «паслись», ползая по недозрелой чернике, Григорьев собрал военный совет, вызвав всех командиров и комиссаров отрядов. Он не собирался выносить на обсуждение вопрос — как быть дальше? — хотя и сам он, и Аристов, и Колесник, конечно же, беспрерывно думали об этом. Пока еще этот вопрос не был дискуссионным — в радиограммах из центра не содержалось даже намека на изменение боевой задачи, а голод—он что ж? Он весом и доказателен здесь, в глухом лесу, в окружении противника, и наверняка представляется совсем не таким страшным издали, особенно когда подумаешь о тех трудностях, которые переживает теперь вся страна... Ежедневные сводки с фронтов были такими, что даже думать о каких-то своих лишениях было стыдно. В такие минуты хотелось одного — действия. И если Григорьев ждал изменений и новых распоряжений, то не ради возвращения назад «не солоно хлебавши», а ради возможности поскорее действовать.
Обсуждался вопрос — как быть с ранеными? Тащить их на себе дальше — лишь усугублять и без того тяжкое положение бригады. Отправить в этих условиях назад — это практически погубить не только их, но и тех, кто их понесет. Выход один — эвакуация по воздуху. Но штаб в Беломорске в отношении гидросамолетов ничего конкретного пока не обещает. Созрел план: на берегу глухого озера, пригодного для посадки гидропланов, оборудовать скрытый лесной лазарет, оставить там раненых и нескольких ослабевших партизан для их охраны. В Беломорск сообщить точные координаты. Если вывезти их не удастся, то бригада на обратном пути зайдет за ними. Надо полагать, за это время они подлечатся, окрепнут...
План всем понравился. Командиры и комиссары заметно оживились — неожиданно и просто с плеч спадала немалая забота. Все понимали, какой опасности подвергнется «лазарет», если финны обнаружат его, но об этом не говорили, это разумелось само собой и говорить не имело смысла — другого решения не было.
Лишь впервые присутствовавший на таком совете бригадный военфельдшер Чеснов неожиданно спросил: