— Что случилось?
— Да так... Оступился вроде.
Вася всегда почему-то стеснялся и своих недугов, и докторов. Было темновато, Живяков хотел посветить спичкой, но Петухова приказала сопровождавшей ее медсестре:
— Достань фонарик!
Прикрывая ладонью свет, та поднесла фонарик к самой ноге. Вася наклонился поближе и обрадовался: нога как нога, только чуть припухла вокруг лодыжки.
Петухова долго щупала, осторожно вертела стопу вправо, влево, спрашивая: «Больно так?», и поглядывала на Васю, который и сам не понимал — больно ему или кет, терпеть было можно, и он терпел. Врач даже рассердилась.
— Да ты что, не чувствуешь ничего, что ли?
— Чувствую.
— Почему молчишь?
— А чё говорить! Ходить могу, и ладно.
— «Могу, могу»... И не можешь, так придется. Карет-то мы с собой не захватили, сам видишь... Ну слава богу, ни перелома, ни вывиха нет. Обычное растяжение сухожилий... Тося,— обернулась она к сестре,— сделаешь массаж, спиртовой компресс и тугую повязку, хорошо бы фиксирующую, но как идти парню? Ботинки-то у тебя просторные?
— Добрые ботинки, только мягкие.
— Походишь пока без портянки, а ты, Тося, забинтуй его потуже. Хорошо бы попарить ногу, да негде.
Последние ее слова так пришлись по душе Васе, что он осмелел:
— Попарить и в котелке можно.
— Как это в котелке? — удивилась Петухова.
— Котелок у меня широкий. Пяткой вниз как раз влезет.
— А что? Почему не попробовать? — улыбнулась она и приказала: — Ступай к медицинскому костру. Тося, проводи его.
Нет худа без добра. Часа два Вася провел в бригадной санчасти, в тепле и сухости, грел в чужом котелке воду, переливал ее в свой, тайком, чтоб не заметили, подсовывал туда сорванные по дороге березовые листья, и ноге заметно полегчало. По крайней мере, так казалось ему, ибо вода бывала поначалу такой горячей, что пятка с трудом выдерживала, и верхняя жгучая боль словно бы перекрывала ту внутреннюю, глубокую и ноющую.
Ночью, когда тронулись в путь, Вася шел как все, не отставая и в открытую опираясь на палку. Была команда взять у него лишний груз, но он не отдал, ибо мешок-го уже мало чего весил, он походил на торбу деревенского нищего, а винтовку и патроны кто отдаст в чужие руки?
Утром был долгий привал, днем прилетели самолеты, в мешке вновь запахло съестным, жизнь потихоньку налаживалась, а перед следующим утром, когда опять остановились надолго, как гром среди ясного неба приказ:
— Чуткина откомандировать в распоряжение санчасти!
Повторилась такая же история, как и в начале похода, только теперь Живяков уже без зависти и даже с какой-то настораживающей грустью проводил Васю:
— Ничего, парень, держись...
— А мне чё? Делать им нечего, вот и вызывают. Ио-га-то вон совсем разошлась...
Конечно, Вася говорил неправду. И нога изрядно побаливала, и сам он был серьезно встревожен столь необычным приказом, но делать вид, что его ничем не 'прошибешь, давно уже стало привычкой. Особенно перед Живяковым, который, кажется, будет рад любой Васиной неприятности.
Раненые опять были собраны все вместе, в центре лагеря. Неподалеку, в полном почти составе, расположился разведвзвод, а с другой стороны тесной кучкой сидело человек двадцать партизан из разных отрядов. Все держались так, словно не было объявлено большого привала, и нужна лишь команда, чтобы люди поднялись и тронулись в путь.
Вася забеспокоился. Картина была слишком знакомая, и он без труда определил, что слева сидят «доходяги»— их узнаешь сразу, у них на лицах все написано, и сам Вася, наверное, был таким в глазах других в начале похода.
Начальства поблизости не было. Один раз пробежала от штаба к палатке санчасти и обратно Петухова, Чуткин хотел остановить ее, но она и слушать его не стала:
— Садись и#жди! Пойдешъ со всеми!
Наконец одна малознакомая медсестра то ли из «Буревестника», то ли из «Боевых друзей» сказала Васе, что организуется лесной лазарет, вместе с ранеными остаются ослабевшие, что их на Большую землю будут эвакуировать-гидросамолетами.
— А я-то тут при чем? — искренне удивился Вася.
— Твоя фамилия как? Чуткин? "Ты тоже значишься в списках как больной... Что у тебя? Нога вроде?..
— Ну уж дудки! Тоже мне нашли «доходягу»...
Вася так и не сел рядом с другими, держался где-то посередине между разведвзводом и ослабевшими. Стоял и думал, что до смешного не везет ему, второй раз отбояриваться придется. Стоило идти двести верст, чтобы снова попасть в число «доходяг». Само это слово представлялось ему оскорбительным. Конечно, у кого нет больше сил, тому все равно, тот и не такую кличку молча проглотит, но у Васи-то совсем другое положение.
Последнюю поверку ослабевшим делал начальник штаба бригады. Ладный, побритый, с портупеей через плечо, он быстро шел к ним в сопровождении Петуховой, командира разведвзвода Николаева и двух медсестер. Кто-то из «доходяг» подал команду «встать», некоторые начали подниматься, но Колесник остановил их:
— Сидите, сидите...
Он внимательно, чуть улыбаясь, оглядел всю компанию, покачал головой:
— Что-то многовато вас, ребята... Тут целая эскадрилья понадобится. Как настроение? Знаете, зачем вас собрали?
— Знаем,— глухо выдавил единственный Васин знакомый среди «доходяг», Сеня Ложкин, с которым зимой доводилось вместе патрулировать по Онежскому побережью.
— И все же, ребята, вас многовато. Нужно отобрать шесть человек, не больше. Я знаю, что вы не сами сюда явились, вас назначила медслужба, и все же спрашиваю — может, есть среди вас такие, кто еще чувствует в себе силы продолжать поход?
— Есть,— откликнулся Чуткин. Он незаметно приблизился и стоял теперь крайним справа.
— Кто такой? Доложись как следует!
— Чуткин из отряда «Мстители»...
Вася и сам не подозревал о своей известности:
— A-а, знаменитый рыбак... Тебя и не узнать! Ты что, не моешься, что ли? Совсем опустился, а ведь девушки рядом. Посмотри на себя, каков ты?
— У меня нет зеркала, товарищ капитан, чтоб смотреться...
— У девушек попроси... Что ты хотел сказать?
— Я готов продолжать поход.
— Что с ним? Почему он тут? — повернулся Колесник к Петуховой.
— Хромает. Растяжение связок правой ноги.
— Разве это так серьезно? — нахмурился Колесник.— У кого из нас не бывало? Два-три дня — и проходит.
— В покое — да, проходит... Но если тревожить постоянно, то дело может пойти на ухудшение.
— Лечите, помогайте... Так вот, Чуткин! Мы посоветовались с доктором и решили удовлетворить твою просьбу, разрешить тебе продолжать поход. Жаль, конечно, что в лазарете не будет такого рыбака, но что поделаешь! Можешь идти. О том, что слышал здесь, лишнего не болтай, понятно? Ну, есть еще, кто может продолжать поход? Давайте быстрее!
Пока Вася, из любопытства замедляя шаги, удалялся, нашлось еще два-три желающих, был среди них и Сеня Ложкин, но его желание не удовлетворили.
Живяков, как видно, или знал, или догадывался, зачем вызывали Чуткииа в санчасть. Увидев возвращающегося Васю, он даже покачал сокрушенно головой:
— Опять вернули... Теперь уж и не пойму я тебя, парень! Дурак ты или хитрец? Поди, хитрец, а? Все выгадываешь чего-то, а дураком только прикидываешься. Так, что ли, чего молчишь?
— Не, я дурак,— улыбнулся простодушно Вася.— Ты же сам говорил, что дуракам везет,
— Ты считаешь, что тебе повезло?
— А мне чё? Раз дурак, значит, должно везти.
Живяков сощурился, серьезно и вдумчиво поглядел
на Васю.
— Опасный ты человек, Чуткин... Потому опасный, что не знаешь, какую штуку от тебя ждать можно.
з
Лазарет устроили на берегу большого лесного озера, в трех километрах западнее партизанской тропы. В скальной расщелине, прикрытой со стороны озера густыми зарослями труднопроходимого березового молодняка, оборудовали шалаш, приготовили хворост для сигнальных костров, наметили место для поста скрытного наблюдения за озером и подходами к нему, все тщательно замаскировали, и партизаны ушли, оставив на берегу четверых раненых, шестерых ослабевших и двух девушек медсестер.