он, этот Живяков! Считает, что в подчинении у него сплошные филоны.
На последнем переходе, когда идти было скользко и особенно трудно, связной командира отряда Ваня Соболев, пробегая мимо и услышав, как Живяков опять понукает Чуткина, не выдержал, миролюбиво сказал:
— Чего ты, Живяков, к человеку пристаешь? С больной ногой ведь идет, понимать надо...
До этого похода Соболев был рядовым бойцом во взводе, и его замечание особенно разозлило Живякова:
— А ты чего не в свое дело нос суешь? Рад, что от строевой службы отвертелся? Смотри, надолго ли?
Соболев обиженно посмотрел на него, ничего не сказал и убежал, а Живяков, как бы приглашая Васю в сообщники, стал ядовито и поучительно выговаривать, что вот есть же такие люди, молоко на губах не обсохло и ничего еще не видели, а уже стараются притереться поближе к начальству, ищут легкой жизни, да и нос к тому же задирают.
— Из таких вот подлецы и выходят! — неожиданно закончил он.
В отношении своего одногодка и друга Вани Соболева Вася не был согласен ни с одним словом Живякова, но спорить он не умел, шагал себе, стараясь ступать поосторожней, и молчал: пусть бормочет, что угодно, только не подгоняет, надоело до тошноты. Однако последняя фраза отделенного задела его.
— Какая ж у связного легкая жизнь? — с трудом нашел он что сказать.— Я в связные ни за что не соглашусь!
Живяков даже приостановился и всхохотнул:
— Ты? В связные? Да кому ж ты нужен, доходяга?! Ну, Чуткин, и учудил! Шагай, шагай, чего оглядываешься?
Этот его смех Вася даже теперь не мог вспоминать без обиды. Да, не повезло ему с командиром отделения. Другой бы на месте Живякова радовался, что боец с больной ногой сам идет, другой, может, похвалил бы, подбодрил, поддержал, а этот будто боится, что у него помощи попросят, заранее рычит, чуть не силой подгоняет.
Вася попробовал представить себе, какая у него была бы жизнь, если бы на месте Живякова оказался другой человек, вспомнил все свои многочисленные стычки с отделенным, и вдруг совершенно неожиданная мысль пришла в голову: а может, как раз наоборот, ему повезло с командиром?
Если бы не Живяков, он, может, давно бы уже и раскис— еще там, на нейтральной полосе, когда попал в «доходяги», или теперь, когда подвернул эту проклятую стопу. Может, в боевой обстановке так и надо — быть беспощадным и к себе, и к другим. Недаром же в отделении у Живякова нет ни случаев голодной смерти, ни «доходяг», которых надо тащить. Все идут, все держатся... Сам он — недавно высокий, стройный и красивый — стал худющим, как жердь, одна кожа да кости, но все равно ни минуты покоя не знает, зыркает во все стороны огромными запавшими глазищами, всех видит, всех на счету держит. И не дуролом он какой-нибудь, есть у него подход к людям и своя линия, вот только в отношении Васи он как-то уж больно несправедлив.
Стоило подумать об этом, как опять вспомнился жи-вяковский хохоток, на душе стало противно, и Вася решил: вот вернемся из похода, пойду к командиру отряда и скажу — все, переводите куда угодно, только подальше от Живякова. Командир, конечно, первым делом спросит — почему? — а Вася тут ему все и выложит.
Где-то в глубине сознания Вася понимал, что ничего этого не будет: и идти к командиру он не решится, и выложить ничего не сможет — не умеет он говорить, да и в жизни ни на кого не жаловался, но думать сейчас о своем будущем решительном шаге было приятно, эта возможность снимала обиду и как-то уравнивала его в отношении Живякова...
Начало чуть заметно смеркаться. Пальба не прекращалась, но стала она ровной и привычной, и эта ровность и привычность обманчиво успокаивала, рождала надежду, что если уж первые горячие пули оказались не твоими, то и дальше будет так... Вася осторожно приподнимал голову, поглядывал вперед, влево, вправо: внизу ничего не происходило, разве что заметнее и ярче стали вспышки автоматных очередей. Он делал один-два выстрела, винтовка била упруго и гулко, звук словно бы уносился вперед вместе с пулей, и на короткое мгновение казалось, что вокруг стихало. Уже прижавшись щекой к камню, Вася торопливо клацал затвором и замирал в ожидании ответной очереди. Иногда ответ приходил сразу же, пули выделывали по скале настоящую свистопляску, но, если его и не было, Вася подолгу лежал, опасаясь, что финский снайпер выслеживает его.
В такой момент и застал его голос Живякова!
— Чуткин, ты жив? Эй, Чуткин!
— Жив,— отозвался Вася, медленно перекатываясь с боку на бок.
Живяков лежал метрах в десяти, их разделяла открытая скала, и Вася понял, что ползти к нему он не собирается.
— Что же ты, мать твою, за полем боя не следишь? Спишь, что ли? Почему огонь не ведешь? Сколько патронов израсходовал?
В магазин у Васи была вставлена пятая обойма, но он не знал — много это или мало и чего вообще хочется Живякову. Поэтому он привычно пробурчал!
— А я чё, считал их, чё ли?
— Сосчитай. Мне надо расход боеприпаса знать.
— Вроде пятая вставлена.
— Врешь, поди. Мне показалось — мало ты огня давал... Попадания имеешь?
— Одного вроде... Вон, сам посмотреть можешь.
— Ладно, так и запишем... Как чувствуешь себя, Чуткин? Нога не болит?
— Чего ей болеть? Лежим ведь...
Живяков помолчал и вдруг, понизив голос, сказал:
— Коверский за жратвой собирается, когда стемнеет. Пойдешь с ним?
— Куда?
— Туда,— кивнул он головой вперед.— Куда еще?
Вася сразу догадался, что имеет в виду Живяков. Он
и сам много раз подумывал, что в рюкзаках у убитых егерей наверняка есть харчи и неплохо бы добраться до них. Но как? Для этого ему пришлось бы под огнем спускаться со скалы. Допустим, со скалы можно и спрыгнуть, а дальше? Как преодолеть эти сто метров, если не больше? Тут такое начнется, что никаких харчей не захочешь.
— Ну как, Чуткин? Пойдешь?
— Нога у меня...
— Что нога? Бегать не придется. По-пластунски надо. А мы огоньком прикроем. Я сюда пулемет выдвину, соседей попрошу поддержать. Жрать-то, поди, хочется?
— Будет приказ — пойду...
— Приказа не будет. Кто ж в таком деле приказывать станет? Тут дело добровольное. Коверский вон сам попросился.
— Ладно,— сказал Вася и тут же пожалел, что согласился.
— Готовься. Свой мешок здесь оставь. Я скажу, когда начинать. Может, тебе автомат лучше взять? Хотя не надо, у Коверского автомат...
Живяков уполз, а Вася стал прикидывать план действий. Он уже решил, что добираться будет к своему егерю. Вон он, виднеется едва заметным бугорком. Надо точно наметить путь, а то в темноте как искать... Перво-наперво удачно спрыгнуть со скалы, чтоб не досадить больную ногу. Потом быстро на бок и катиться по склону до можжевелового куста. Там отдышаться за камнем и ползти чуть вправо, к вывороченной сушине. А дальше— как получится. Там лес редкий, и одна надежда на темноту. Вася поползет к своему финну, а Леше Ковер-скому придется брать левее, там тоже бугорок виднеется.
Смеркалось медленно, и Чуткин уже дрожал то ли от холода, то ли от нетерпения. Мысленно он бессчетное число раз уже побывал внизу, ощутил в руках плотный брезент трофейного рюкзака и про себя решил, что съестное пусть как угодно, а рюкзак он никому не отдаст, егерские рюкзаки сработаны на совесть: швы заделаны в кожу, везде чехлы и карманчики, а главное — лямки из толстого ремня и с пряжками. Носить такой на плечах — одно удовольствие и тяжести не замечаешь, вон комбриг носит — просто загляденье.
Об опасности он не то чтобы не думал — она сама по себе неотступно держалась в голове. Постепенно он свыкся с ней: раз надо, так надо, тут ничего не изменишь. Одно было Васе непонятно: почему Живяков опять выбрал именно его? Его и Лешку Коверского, которого и в отряд долго не хотели зачислять, очень уж тщедушным и слабосильным выглядел. Правда, за зиму Леша заметно возмужал, оказался он парнем живым, компанейским и на все согласным. Сам захотел быть вторым номером у пулеметчика, таскать полупудового «дегтяря» и диски, это его и доконало в походе — быстро ослабел с голоду. Последние дни стал тихим и будто бы виноватым в чем-то. Не потому ли и выбрал его Живяков?