— А где же он? — не поверил Живяков.— Ну-ка, ну-ка, расскажи, парень.
Рассказывать Васе не хотелось, но в тоне отделенного он уловил не то недоверие, не то подозрительность, и это обидело его:
— А я чё — двужильный, чё ли? Ты думаешь, Лешку просто было? Да еще автомат, да винтовка.., Сам бы попробовал...
— Ты не ори! Мешок-то, мешок где?
— Там остался,
— Где там?
— Чуть ближе, где Лешку ранило...
— В конце концов ты можешь рассказать толком или нет? — повысил голос Живяков.— Докладывай все по порядку.
Пришлось рассказывать. Живяков слушал, кивал головой, а сам хмурился, сопел и безотрывно смотрел на Чуткина.
— Вот уж воистину говорят,— тяжело вздохнул он,— заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет... А я все ждал, когда же ты, Чуткин, поумнеешь?
— Чё я опять не так сделал? Ты скажи!
— Тебя, Чуткин, я ведь за делом посылал. Не для того, чтоб лишним куском брюхо набить. Это ты хоть взял ли в толк? Ты хоть видел ли, куда Коверского ранили?
— Чё, я слепой, чё ли?
“ А ты знаешь, что с такой раной человек уже не жилец? Вот так-то... О живых ты и не думал! Тащил себе мертвеца и наплевать тебе, что без жратвы завтра рее живые не подымутся.
Бросить надо было, чё ли?
— Зачем бросать? — Живяков помедлил и нашелся:—А вот скажи, парень, как бы ты поступил... Вот если бы вас не за жратвой, а, допустим, мост взрывать отправили, и Коверского так же ранили. Ты что же — тоже на задание бы плюнул и потащил бы его назад?
— Сравнил — мост и жратву...
— Какая разница? Задание есть задание. А для нас, может, жратва теперь поважнее любого моста... Попали в такой переплет, что дай бог хоть кому-нибудь в живых остаться. Сам рассуди — выходит, Коверский зря погиб, без пользы, и все из-за того, что ты слюнтяем оказался.
Вася никак не хотел соглашаться с Живяковым; было в рассуждениях отделенного что-то такое, что противно было его представлениям о войне, о долге и товариществе, однако найти какой-то довод и возразить он не мог и оттого чувствовал себя все более виноватым. Вылазка за продуктами стала казаться ему позором.
— Может, там и продуктов-то не было?
— Ты даже это не посмотрел?—удивился Живя-ков.— Ну, парень, и где ты только вырос таким!
— Я отдохну, сползаю за мешком.
— Куда ты гож. Без тебя сползают. Скажи, где он?
— Туда, наверное, целая борозда осталась.
Живяков ушел, а через несколько минут, ровно з полночь, началась вторая попытка финнов ворваться на высоту.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ПО РАССКАЗУ КОМИССАРА ЯКОВА ЕФИМОВА
(Сегеот, сентябрь 1942 г.)
Еще когда комбриг Григорьев ставил мне задачу, я решил, что возьму с собой третий взвод. И не весь взвод, а человек пятнадцать повыносливей.
Вернувшись в отряд, докладываю о задании командиру, приказываю комвзвода Климакову собрать и подготовить побольше мин, вместе с политруком Врублевским решаем, кто пойдет, кто останется в обороне.
Минут через десять все готово. Люди собраны, двадцать пять мин переданы командиру отделения, который хорошо знаком с минно-подрывным делом. Быстро и скрытно отходим в глубь сопки, выдвигаемся к юго-западному склоку, где держит оборону отряд «Буревестник», и начинаем спускаться. Здесь тихо, а позади на севере идет сильный бой. Каждую минуту там рвутся три-четыре мины, а пулеметные и автоматные очереди сливаются в сплошной гул.
Уже стемнело. Мы резко поворачиваем на восток и позади финских позиций огибаем высоту. Трассирующие пули, но уже наши, то и дело мелькают перед глазами, а над сопкой, где осталась бригада, творится невообразимое. Со всех сторон, наперекрест друг другу, несутся трассирующие очереди, багрово вспыхивают и гаснут разрывы, взлетают осветительные ракеты. Гул боя то накатывается на нас, то удаляется, доносятся какие-то вскрики — то ли команды, то ли вопли раненых.
Казалось, с наступлением темноты бой должен затихать, а получилось обратное. Финны в темноте еще раз предприняли попытку прорваться на высоту. Давили с трех сторон и вели такой интенсивный обстрел, какого и днем не было.
Честно говоря, я очень опасался — удастся ли нам сразу и без блужданий выйти к цели, ведь ночью в лесу ориентироваться очень трудно. Поэтому и держался поближе к линии боя, сокращая этим путь.
Все получилось удачно. Примерно через полчаса мы сначала наткнулись на болотце, а потом впереди справа разглядели и ту высотку, где была оборона. Скрытно приблизились, залегли, несколько минут понаблюдали. Вроде пусто, никого нет.
Даю команду занять вблизи круговую оборону и приступить к минированию.
На высоте, где бригада, все еще идет жаркий бой. Со стороны болота несколько раз слышу хлюпанье, это со-Есем недалеко, и хочется полоснуть туда автоматной очередью, но огонь не открываю.
Наконец минирование закончено. Поставлено девятнадцать противопехотных мин. Можно бы и отходить, но мне почему-то кажется, что бой на главной высоте вот-вот начнет затихать, сколько же можно безуспешно атаковать, а в том, что финские атаки безуспешны, легко было определить по перестрелке. Рассчитывал — как только финны начнут отходить по болоту к этой своей обороне, открою по ним огонь, а сам быстро отскочу в южном направлении и стану выбираться к своим.
Ждем десять минут, пятнадцать, двадцать. Бой продолжается. Даю команду — боевым порядком двигаться через болотце, и, если удастся, ударить по противнику с тыла, чтобы с боем прорваться к своим.
Впереди двигаются двое дозорных, за ними — мы с Климановым, потом остальные, а замыкает колонну политрук Врублевский.
Идем осторожно, но метров через сто дозорные останавливаются: на противоположном краю болота — противник. Я тихо командую развернуться вправо и влево, в это время над нами осветительная ракета и сразу окрик:
— Tunnussana? 1
Я сразу же падаю в болотную жижу, открываю на голос огонь, бойцы следуют моему примеру. Противник беспорядочно отвечает, но постепенно его огонь становится интенсивней. Тяжелое ранение в шею сразу же получает командир взвода Климаков. Вперед уже не прорваться, надо отходить, и я принимаю решение отойти за болото в лес, севернее высотки, которую мы минировали. Нас спасла темнота. Финны продолжали стрелять, но правее нас, по тому курсу, которым мы подходили к ним.
Четверо бойцов несут Климакова, с каждой минутой ему становится хуже.
Наконец выбираемся в лес, начинаем решать, как быть дальше. Надо как можно скорей пробираться к своим. Но как? Куда идти? Прорваться с боем мы уже не сумеем, нас сильно затруднял раненый Климаков. Все твердо сказали, что его не оставят, пока сами будут живы. Врублевский предложил двигаться на северо-запад, добираться до лагеря раненых и больных в квадрате 88—04, оставить там Климакова, а потом уж возвращаться к бригаде. Помня наказ комбрига, я отклонил это предложение.
Решаю до рассвета скрываться и маневрировать в тылах противника, искать случай пробиться к своим. Людей предупреждаю, чтоб огонь открывали в исключительных случаях, только по видимой цели и с близкого расстояния. Важно и патроны беречь, и не выдавать противнику наших сил.
Мы находились в ста метрах от высотки, которую минировали, но теперь с севера от нее. Кругом — противник, мы все время слышим голоса. Пули с линии нашей
обороны на главной высоте то и дело посвистывают вокруг нас. Климакову совсем плохо.
В это время, получив отпор и не добившись успеха в атаках, противник начал отходить и стягиваться отдельными группами к малой высотке, где у него была оборудована оборона. С разных сторон на болоте слышалось хлюпанье, окрики, стоны раненых. Там наверху бой еще продолжался, но уже стихал, а здесь царила какая-то неразбериха. Как только первые несколько групп добрались до высотки, там начали взрываться наши мины. За десять минут мы насчитали двенадцать взрывов. Брань, крики, ругань. Некоторые группы стали
сворачивать к нашему лесочку. Я даю команду двигаться по болоту на юго-запад. Слева и справа наперерез нам двигаются финны, тоже несут раненых, пыхтят, ругаются. Пока мы перебираемся через болото, встречаемся с тремя группами противника. Принимая нас за своих, они вяло окликают: «Туннуссана?» Я отвечаю: «Хей, хей»,— и открываю на голос огонь из автомата. Они матерятся, тоже стреляют и разбегаются.