Он заглядывал в шалаш, там была полутьма, лиц он не успевал различить, но видел, что больше никто не старается выбраться наружу — лишь стоны, бормотания и всхлипы были ему ответом. Он понимал, что никто из находившихся в шалаше уже не жилец на этом свете, им не выжить, даже если бы нашлась возможность тащить их; день, другой, третий — и пиши пропало. Внутренне он давно уже свыкся с этой неизбежностью, его мысли занимали не столько эти, оставшиеся здесь, сколько те, кого удалось отправить к реке, ибо если начнется быстрый отход, то и на них не останется ни сил, ни времени. Но приказ оставался приказом, время еще было, и Колчин ждал, надеясь, что, может быть, носильщики успеют вернуться и удастся перебросить к берегу еще хотя бы пятерых. С основной группой раненых ушли к переправе бригадный врач Петухова и ее помощник военфельдшер Чеснов. Здесь остались лишь две медсестры.
— Эй, Колчин! — услышал он из шалаша голос.— Помоги вылезти наружу! Почему я должен подыхать в этой проклятой берлоге?!
— Тут дождь моросит,— ответил Колчин, еще не разобравшись, кто окликнул его.
— А мне теперь все равно... Хоть на небо погляжу в последний разок.
— Лежи пока! И не сей панику!
— Помоги, говорю! Я ведь знаю тебя, Колчин. Помнишь, перед войной мы первомайские встречали в одной компании? В Медвежке. Неужто забыл? Ты еще на «бэ-бэка» тогда служил, помнишь?
— Почему забыл? Я тебя помню, Орехов. Мы ведь и потом много раз встречались, уже в бригаде.
— Так помоги же наружу выбраться, черт побери!
— Ну, пожалуйста, если хочешь...
Вместе с медсестрой они вытащили Орехова из шалаша. Его обе ноги от паха до пят были накрепко примотаны к грубым самодельным шинам; он сжимал зубы от нестерпимой боли, но когда выбрался на воздух и улегся неподалеку от еще тлевшего костерка, на лице его появилась счастливая улыбка.
— Я поговорить с тобой хочу, Колчин... Худо мне. Всю ночь промучился.
— Давай поговорим, пока время есть...
— А ты верно помнишь меня, Колчин?
— Почему не помню. Хорошо помню. Ведь я сразу назвал тебя по фамилии.
— Это точно, назвал. А почему ж ты до этого ни разу ко мне не признакомился? Я уж думал, что ты или забыл, или знаться не хочешь.
— Сам не знаю почему. Как-то уж так вышло, само собой...
— А я уж думал — оттого, что мы с тобой поссорились тогда на празднике, и ты вроде злился на меня, Помнишь?
— Что-то не помню...
— Как не помнишь? Весь вечер цапались, по каждому пустяку... А потом и рассорились, чуть драку не устроили. Ты паникером меня обозвал.
— Паникером?! Вот уж не помню. С чего это — паникером?
— Да уж и я плохо помню. Вроде бы я сказал, что война скоро будет, и ты стал спорить, доказывать, что не будет...
— Я не мог этого говорить. Я всегда считал, что война будет, я еще в финскую это понял.
— Ну, может, наоборот... Может, я по пьянке другое
что сказал... А паникером ты меня тогда обозвал, это точно.
— Кто его знает теперь...
— А знаешь, Колчин, почему я к тебе тогда цеплялся? Это ведь я во всем виноват.
— Почему?
— Я ведь тогда с невестой своей был. С Зоей. Помнишь ее? Красивая такая. Самая красивая в компании была. Высокая, в светлом костюме, с зелеными глазами.
— Что-то вроде припоминаю...
— Ты это правду говоришь, Колчин? Ты не врешь мне?
— Ну почему я буду тебе врать?
— А потому, что знаешь, как мне важно. Я же ведь Зою тогда к тебе приревновал. Показалось мне... А как же? Оба вы красивые, песни весь вечер на два голоса пели, все время друг другу улыбались. Это-то ты хоть помнишь, Колчин?
— Песни вроде припоминаю... Так ведь песни я где хочешь пою. Люблю я песни. И на баяне играю.
— А я ведь, Колчин, и не женился на Зое из-за тебя. В тот вечер наговорил ей всякого, она обиделась, я уехал в Сегежу, а тут и война.
— Выходит, дураком ты оказался, Орехов...
— Выходит... А Зою ты что — действительно не помнишь?
— Говорю тебе, смутно как-то...
— Ты в Сегеже перед походом на картине «Александр Пархоменко» был?
— Был.
— Артистку Татьяну Окуневскую видел? Она с Махно за компанию.
— Видел.
— Ну вот она и есть копия Зои. Две сестры. Только одна постарше лет на десять. Один раз мы в Петрозаводске с Зоей были. По улице идем — все оборачиваются на нее. Ну, вспомнил теперь? Что, нет? Ну, Колчин, неправду ты мне говоришь, скрываешь что-то, а раз скрываешь — то, значит, было между вами, было... Скажи хоть по-честному напоследок. Сам ведь видишь, мое дело — швах.
— Клянусь, ничего не было, Орехов. Не такой уж я кобель, чтоб за каждой гоняться.
— Ну, Зоя, положим, не каждая... Такие, как она, все наперечет... Ну да ладно, Колчин. Что теперь об этом...
Он помолчал и вдруг задорно и грустно начал нараспев:
— Эх, ноженьки вы мои, несчастные ноженьки. Уж как жалел я вас, как берег! Пуще головы. Лучше б сразу в голову, Колчин, а?
— Не расстраивайся, Орехов. Придут люди, отправлю тебя первым.
— Куда, Колчин? Нет уж, понимаю, что крепко не повезло. Тут и здоровым дай бог выбраться. Жить-то, конечно, хочется... Нет-нет, Колчин, ты не думай, что я чего-то прошу. Это я так. Все понимаю, голова-то у меня свежая, и столько в ней за ночь провернулось!
— Помолчи, Орехов. Не тяни душу, и так тошно!
2
В это время подошло отделение Живякова. Не успел Колчин «выдать» им за опоздание, как на севере загрохотало, стрельба слилась в сплошной гул, отряды пошли на прорыв, из штаба бригады прибежал связной:
— Начинайте отход! Скорей!
Под горячую руку Колчин выматерил связного, крикнул ему вдогонку:
— С кем отходить? Не видишь, что ли? Пусть подмогу шлют!
Наступил решительный момент. Колчин оглядел свою команду — шестеро бойцов и две медсестры.
— Живяков! Назначаю тебя своим заместителем! Остаешься здесь, со мной! Остальные слушай мою команду! Четверо берите носилки, кладите вот этого парня,— он указал на Орехова,— тащите к переправе!
— Не надо, Колчин,— слабо запротестовал тот.— Зря людей будешь мучить! Ребята, подайте-ка мне лучше автомат, он в шалаше где-то.
— Прекратить разговоры! Берите и тащите! Чтоб через пять минут никого здесь не было.
Орехова взвалили на носилки, четверо подхватили их и, не поднимая на плечи/потащили. Тащили тяжело, сил не было, через каждые пятьдесят — шестьдесят метров опускали на землю, передыхали, меняли руки, медсестры помогали с боков, группа постепенно удалялась, но было
видно, что далеко ей не уйти,— дай бог выбраться за переправу.
Вася Чуткин остался не у дел. Он стоял позади Жи-вякова и Колчина, как и они, смотрел вслед удаляющимся носилкам, чувствовал, что здесь должно что-то произойти, уже почти догадывался, что именно, но об этом даже думать было страшно, и он заставлял себя не думать— стоял, смотрел, слушал нарастающий со всех сторон грохот боя, а сознание все четче и больнее отмечало звуки, доносившиеся из шалаша. Он понимал всю никчемность своего здесь присутствия, и ему больше всего хотелось быть сейчас в той, удаляющейся группе, но приказ касался четверых, а он не полез первым — и оказался пятым.
— Пить! Дайте же воды! Есть там кто-нибудь живой или все сбежали? — услышал он позади голос, рванул с пояса флягу и едва не наступил на выползавшего из шалаша раненого. Тот выбирался на четвереньках, волоча отставленную в сторону, забинтованную по бедру ногу.
— Тебе воды?
— Не-е... В шалаше второму справа...
В протянутую руку Вася отдал флягу и поскорее вылез обратно.
— Колчин,— тихо позвал раненый в ногу.
— Да. Чего тебе? Идти хочешь?
— Попробую. Помоги встать и дай кого-нибудь в помощь.
— Давно бы так. Где ж ты раньше был? Эй, парень,— позвал Колчин Чуткина,— бери-ка его справа, помоги подняться. Живяков, обруби-ка ему костыли! Короче, короче, чтоб под мышки как раз. Парень-то, видишь, роста невеликого... Ну, тронулись! Смелей, смелей! Опирайся ему на плечо, не бойся! Как твоя фамилия?
— Терехин,— отозвался раненый.
— А твоя? — обратился Колчин к Васе.