— Вот-вот, и комиссара своего захвати, раз вы таю;*: добренькие... Не понимаю Поварова. Такой аккуратным, исполнительный человек, а позволил такое самовольство!
— Так ведь доброта-то наша, товарищ комиссар, не к врагу направлена,— чувствуя, что Аристов остывает, с виноватым видом сказал Греков...— Что поделаешь, коль промашка вышла...
— Такая доброта хуже воровства... Ладно. Даю три часа для отдыха. А потом отправляй отделение и ищи!
— Слушаюсь, товарищ комиссар!
Греков ушел обрадованный таким решением. Однако потерявшиеся не вернулись, и пришлось через три часа отправлять за ними отделение.
з
Исход ночного боя на высоте 264,9 явился для финского командования совершенной неожиданностью.
Замысел не вызывал сомнения в успехе. Одновременная атака с трех сторон должна была сбить русских с высоты, вынудить их к поспешному и паническому бегству на запад, через реку Тяжу, куда с юга был нацелен обходный удар роты лейтенанта Исамаа.
Когда первая атака оказалась безуспешной, майор Айримо связался по рации с полковником Мякиниэми и попросил подкрепления. На помощь из деревни Сельга была спешно двинута 7-я рота 2-го батальона, а из Янг-озера—два егерских взвода, однако прибытие их ожидалось лишь утром, и Айримо приказал командирам рот атаковать снова. Тем самым он рассчитывал втянуть партизан в бой по всей линии их обороны и не дать возможности для организованного отхода. Причину неудачи первой атаки он видел в том, что началась она не одновременно.
Нетерпеливый и отчаянный лапландец, капитан Ол-ли Ремез, наткнувшись на русскую разведку, начал штурм с севера, не дождавшись, пока изготовятся к атаке роты Перттула и Сегерстреля. Ему показалось, что русские гасят костры и готовятся к отходу, он боялся упустить их и в результате сбил все расчеты майора Айримо на внезапность короткого и мощного удара.
Последующие атаки показали, что партизаны цепко держатся за высоту и никуда отходить не собираются. Тем более, что уже близилось утро, удобное время для отхода под прикрытием темноты было упущено, и майор Айримо считал себя вправе дать некоторый отдых усталым солдатам. Вскоре должно прибыть подкрепление, тогда он сможет замкнуть высоту в более плотное кольцо, и песенка партизан будет спета,
И вот — результат.
Неожиданный охватывающий с двух сторон удар противника, сбитые с позиций и смешавшиеся подразделения, исчезновение командира роты Перттула, рассеянная по лесу его рота, потеря еще нескольких офицеров; а главное — полный отрыв партизанской бригады, скрывшейся в западном направлении.
Как свидетельствуют финские печатные источники, майор Айримо лишь к вечеру 31 июля смог собрать свои подразделения, привести их в порядок и доложить командиру 12-й бригады о неутешительных итогах боя.
К этому времени подошло подкрепление, и в районе реки Тяжа находилось уже шесть рот и два отдельных егерских взвода.
Все ждали дальнейших распоряжений и с раздражением думали о том, что вновь неизвестно сколько придется мыкаться по мокрым болотистым лесам в поисках этих проклятых «рюсся».
Новый приказ поступил по рации 1 августа. Непосредственное преследование партизан поручалось лишь роте Виеримаа и отдельному взводу егерей. Все остальные роты должны были спешно двигаться в Сельгу. Туда же вызывался из Янгозера кавалерийский эскадрон Путко-нена.
Полковник Мякиниэми выработал новый план. Он решил не изматывать понапрасну силы своих войск в преследовании партизанской бригады — для этого, как он считал, достаточно и одной роты, пусть она поскорей разыщет след и не теряет соприкосновения с противником. А главные события должны развернуться на подходах к дорогам и при переправах через реки. Он понимал, что партизаны вынуждены будут повернуть на север и, чтобы выбраться к своим, им придется форсировать три дороги и три реки. Эти рубежи и должны стать решающими. К ним на автомашинах и моторных лодках он и перебросил свои основные силы.
Первым таким рубежом должна стать река Сидра.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
(высота 195,1, 7—8 августа 1942 г.)
1
Пока продовольствия совсем не было, голодное истощение считалось в бригаде хотя и тяжелой, но временной и поправимой бедой. Полагали, что вот сбросят наконец продукты, поест человек разок-другой — коль и не вволю, то хоть изрядно — и все наладится, вернутся силы и почувствует он себя нормально.
Когда едва стоишь на ногах и мир, покачиваясь, плывет перед глазами, в ушах — шум, а желудок, подпирая горло, больно сосет сам себя, то наивно веришь, что и один-единствеиный сухарь способен совершить чудо. Ягоды и грибы — все это не в счет, все это пробовано до отвращения; хочется чего-то хлебного, с запахом сытости, или мясного, с ощущением, что каждый глоток прямо и целиком попадает в ослабевшие жилы.
Однако чуда не произошло.
Штаб партизанского движения наконец-то наладил снабжение бригады. Ночью и утром 4 августа шесть са-
молетов в два приема сбросили почти двухсуточную норму продуктов. Их съели — кто сразу почти все, кто малыми порциями в течение дня, но и у тех, и у других ощущение слабости и голода не проходило. По-прежнему кружилась голова, прошибала изнуряющая испарина, клонило в сон, а есть хотелось еще сильнее, чем прежде.
И главное — в эти сутки от истощения скончалось людей не меньше, чем в предыдущие дни. На высоте 221,3, где стояли до вечера, осталось несколько партизанских могил, и комиссар Аристов против каждой фамилии отметил в своем блокноте «умер от голода».
На одну могилу сил тратить не стали: за кражу продуктов, по требованию партизан, был расстрелян боец Чердаус. Он первым обнаружил разбившийся о камень мешок, но доложил о нем лишь после того, как, укрывшись в зарослях, торопливо набил сухарями желудок и припрятал немалый запас. Возможно, об этом его проступке никто и не догадался бы, но Чердауса начала мучить жажда, он выпил котелок воды и вскоре уже катался по земле со страшно вздувшимся животом. Фельдшер, посчитавший это за отравление сырыми грибами — а такие случаи уже были,— чуть ли не насильно вызвал у Чердауса рвоту, и картина сразу прояснилась. С отвращением смотрели товарищи, как из судорожно разинутого рта толчками сливается на землю бурая густая кашица, и ни единого сочувственного слова или взгляда не встретил очухавшийся к концу привала и моливший о пощаде Чердаус, когда по отрядам был объявлен приговор.
Вечером вышли к реке Суксинга, медленно и долго двигались по ее берегу. Идти было легче, чем обычно: каждый изгиб реки обещал что-то обнадеживающее, много попадалось грибов, светила нарождающаяся луна, и грибы можно было собирать даже ночью. К рассвету остановились на большой привал, впервые за много дней ненадолго развели костры, сварили гороховый суп-пюре и вскипятили чай. Взвод из «Боевых друзей» ушел вперед наводить переправу через реку Тумба.
Аристов сидел у догорающего костерка и боролся с дремотой. Пока Борис Воронов соображал завтрак, он успел повидаться со всеми комиссарами отрядов; выслушал доклады об итогах ночного перехода и состоянии людей, распорядился вечером провести, если позволит обстановка, открытые партийно-комсомольские собрания, подтянуть дисциплину и особенно — в отношении режима питания («снабжение, надо думать, теперь наладится, но как бы это не обернулось неожиданной бедой, в бригаде со вчерашнего дня отмечено много заболеваний поносами»); потом Аристов вернулся в расположение штаба, по памяти кратко записал в блокноте услышанное, вместе с Борисом они выхлебали котелок горячей бурды из горохового пюре с грибами, съели по кусочку сухаря, запили, вместо чая, кислым брусничным отваром, и теперь была самая пора поспать, пока, слава богу, тихо.
Но Колесника не было, он все еще ходил по отрядам, и это мешало отдыхать по-настоящему. Аристов не то чтобы стыдился засыпать первым,— ничего тут стыдного нет, дело походное, надо использовать каждую выдавшуюся минуту, а просто не позволял себе этого до тех пор, пока все не успокоится, не уляжется, не утрясется — он умел засыпать сразу же так крепко, что боялся оказаться последним, если в бригаде что-либо случится.