— Ты противоречишь сам себе,— улыбнулся Чадов.
— Пускай. Не в этом дело. Да, Орлиев строг! Может, каждому из нас в отдельности Орлиев сделал и немало плохого. Но всем нам вместе он делал только хорошее. А ведь мы для этого и таскали за плечами трехпудовые сидоры. Мы победили, черт возьми!
— Сдаюсь! — шутливо поднял руки Чадов.— В своей убежденности ты, как всегда, неотразим. Могу об заклад биться, что по историческому материализму у тебя пятерка в дипломе. А мой экзамен еще впереди... Шучу, шучу, не сердись. И вообще, довольно этих умных разговоров. Давай просто посидим и, как говорят, посозерцаем жизнь.
Они, не доходя до пристани, сели на скамейку под старыми тополями. Поверх сгрудившихся у причалов барж вдали виднелось озеро, где синева воды незаметно переходила в светлую голубизну неба. У небольших островков тянуло ветерком,— озеро там искрилось, вспыхивало мелкими отблесками.
Лена отстала от них. Она успела познакомиться с мальчишками, ловившими рыбу с заброшенного причала, и уже держала в руках удочку.
— Славная у тебя жена,— с завистью проговорил Чадов, наблюдая, как Лена неумело, но увлеченно пытается закинуть крючок подальше от берега. Он вынул пачку сигарет, закурил, угостив товарища.
Виктор машинально взял сигарету и, прикурив от миниатюрной чадовской зажигалки, спросил:
— Слушай, зачем ты завел этот разговор?
— Какой? О Лене?
— Да нет... Об Орлиеве... Ты же знал, что мне предстоит работать с ним. Зачем же тебе понадобилось говорить о нем так?..— Виктор намеренно обострял разговор, но Чадов словно обрадовался этому. Он доверительно положил руку на плечо Виктору.
— Да, я знал это. Потому-то я высказал тебе все, что думаю о нашем Тихоне. Знаешь, когда мы шли сюда, мне подумалось, что мы с тобой можем стать настоящими друзьями. Конечно, не сейчас. Я знаю, что ты не любишь меня... В отряде меня не любили многие... Да и сейчас у меня не так уж много друзей, хотя я никому ничего худого не сделал.
Виктор не удержался, чтобы не уколоть Чадова:
— А вот у нашего Тихона наверняка друзей много.
— Нет, ты ошибаешься...— улыбнулся Чадов.— Мы оба с ним одиноки, хотя по-разному. Он растерял друзей, а я их не успел еще приобрести... И вот мне подумалось, что с тобой мы можем стать друзьями.
«Почему?» — хотелось спросить Виктору, но он удержался. Он ценил в людях откровенность и умел дорожить ею. Слова Чадова вызвали в нем теплое ответное чувство.
— О дружбе уговариваются только в детстве,— сказал Виктор, заметив, что Чадов с выжиданием смотрит на него. Видимо, назидательность этих слов была слишком заметной, и Юрка уловил ее.
— Да, я понимаю, что мы уже взрослые... И все же я сказал, что по-настоящему уважаю тебя. Еще с войны. Твою честность, прямоту.
— Какое отношение это имеет к Орлиеву? — напомнил Виктор, почувствовавший себя неловко.
— Не столько к Орлиеву, сколько к тебе. Тихон — человек своего времени. Я просто хотел предостеречь тебя от одностороннего взгляда на него.
— Это и все? Ну что ж, спасибо за предупреждение.
— Не стоит,— улыбнулся Чадов.
Этот разговор, наверное, продолжался бы и далее, но от причала донесся радостный голос Лены:
— Виктор, Юрий! Смотрите, какая чудесная рыбка! Это я поймала... Ну, пожалуйста, посмотрите!
Она им показывала что-то на ладони, но они ничего не видели. Пришлось подойти к рыбакам. Вечерний клев только еще начинался, полдесятка самодельных мальчишеских поплавков подрагивали на воде, распуская вокруг себя частые круги. Мелкая верховодная рыбешка попадалась редко, но клевала с таким азартом, что первым не выдержал Виктор. Он попросил у мальчика удочку. Тот с явной неохотой уступил. Обзавелся удочкой и Чадов. Сначала он помогал одному из мальчишек доставать и наживлять червя; потом — забрасывать леску подальше от причала, где клевали рыбешки покрупнее. Наконец мальчик, польщенный таким вниманием, сам предложил ему удочку.
Разошлись, когда солнце уже клонилось к закату.
Виктор и Лена направились в гостиницу, а Чадов решил зайти в редакцию. В завтрашнем номере газеты шла его большая статья о Пяльмском леспромхозе, и ему хотелось посмотреть ее в полосе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
В редакции было тихо, лишь снизу, где помещалась типография, глухо и монотонно доносилось погромыхивание работающих печатных машин.
УзкИхМ коридором, увешанным объявлениями, приказами и графиками, Чадов прошел в секретариат.
Дежурный помощник секретаря Востриков, посвистывая, разглядывал третью полосу, испещренную редакторскими пометками.
— Вот наделал «конвертов», а? — воскликнул он, увидев Чадова. На пухлом конопатом лице Вострикова светился непонятный восторг.— Вот дает жизни Телегину, а?
Чадов небрежно повернул к себе полосу. Так и есть — опять пострадали два материала, которые готовил к печати заведующий отделом лесной промышленности Телегин. Чадовская корреспонденция осталась почти нетронутой.
— Не понимаю, чему ты радуешься? — пожал плечами Чадов, усаживаясь на диван и закуривая.
— Скажи, как это тебе нравится, а? — сразу же переменил тон Востриков.— Через час полосу на матрицирование сдавать, а тут больше ста строк полетело! Нет, каково, а?
Теперь его круглое, упитанное личико с большими, широко открытыми глазами выражало такое отчаяние, что на человека, мало знающего Вострикова, оно наверняка произвело бы впечатление. Но Чадов третий год работал с Востриковым и потому спокойно предложил:
— Возьми из запаса и поставь в полосу.
— Из запаса?! — в негодовании Востриков едва не воздел руки к небу.— Какой запас? Где он? Это безобразие! Отпуска отпусками, но газета должна выходить каждый день! Ты много дал в запас? Как у кого более или менее сносный материал, все норовят поскорее в номер протолкнуть. О завтрашнем дне не думают... Так нельзя! Я буду ставить об этом вопрос серьезно.
Чадов слушал излияния Вострикова и улыбался. Этот паренек, два года назад окончивший университет, всегда веселил его своим неумеренным темпераментом.
Вострикова в редакции все любили за то, что он до безумия был предан газетной работе. Однако печатали его мало. Получилось как-то так, что его первые материалы оказались не в ладу с фактами, доставили редакции кучу неприятностей, и с тех пор за Востриковым твердо держится определение — «легковат». У него даже нет постоянного места в редакции — он путешествует из отдела в отдел, заменяя больных или ушедших в отпуск сотрудников.
Востриков угомонился так же быстро, как и вскипел. Сорвав со стены висевшие на гвоздях гранки, он начал лихорадочно перебирать их, хмыкая и отпуская едкие замечания по адресу авторов. Чадов знал те гранки. Многие из них висели здесь по неделе и больше. Некоторые уже побывали на редакторском столе и вновь вернулись на доработку. Другие безнадежно устарели, и только скупость ответственного секретаря не позволяла выбросить их в корзину.
— Придется «тассовский» ставить,— вздохнул Востриков и попросил: — Слушай, старик, одолжи сотню!
— Чего — денег или строк? — улыбнулся Чадов.
— Денег, конечно. Завтра, понимаешь, на день рождения зван, без подарка нельзя.
— А я думал — тебе сотня строк хорошего материала нужна.
На какое-то мгновение глаза Вострикова вспыхнули надеждой и сразу же потухли.
— Откуда у тебя... Ты же вчера дежурил...
Чадов неторопливо вынул деньги, положил их на стол перед Востриковым и полушутливо произнес:
— Эх ты... У хорошего газетчика в голове материала никогда не должно быть меньше чем на полосу. Вот так-то!
— У тебя, серьезно, есть? — Востриков даже забыл взять деньги.
— Конечно. Как раз на сотню строк!
— Так давай скорей, дьявол тебя побери! — Востриков бросился к телефону, потом раздумал, метнулся к двери.
— Ты куда? — остановил его Чадов.
— Доложить редактору.
— Ты что, с ума сошел? Нашего старика не знаешь, что ли? Разве он разрешит еще ненаписанный материал в полосу ставить? Машинистка на месте?
— Так у тебя он еще не написан? — приуныл Востриков.