Это была первая смерть на войне, которую довелось видеть Виктору своими глазами!
Тщательно замаскировав следы, бригада поспешно двинулась дальше. Виктор идти не мог, его несли на носилках*
Поздно вечером остановились на привал. Бригадный врач не без труда достал осколок, прочистил рану, плотно набил ее стрептоцидом и наложил на ногу шину.
Когда боль понемногу успокоилась, Виктор вдруг понял, что напрасно он радовался там, среди минного поля, что самое страшное для него кончилось. Самое страшное — это ранение в ногу, когда ты в пятидесяти километрах за линией фронта, когда кругом враги, а бригаде нужно выполнять задание. Еще несколько часов назад он был таким необходимым в отряде человеком. А кому он нужен теперь?
Подошел командир отряда, внимательно осмотрел забинтованную ногу, спросил:
— Болит?
— Теперь уже легче,— поспешно ответил Виктор.
Орлиев легонько сдавил пальцами голеностопную
косточку. Виктор еле сдержался, чтоб не закричать.
Командир нахмурился и молча пошел к штабному костру.
«Кому я теперь нужен?» — с болью думал Виктор.
Он не знал, что в эту самую минуту о его судьбе совещались в штабе командиры и комиссары всех шести отрядов.
Большинство склонялось к тому, чтобы раненого в сопровождении шести — восьми бойцов отправить обратно на базу.
Молчал лишь Орлиев. Когда комбриг спросил его мнение, Тихон Захарович поднялся и, глядя на костер, сказал:
— Это наш первый раненый. Кто станет утверждать, что это и последний? Если мы будем с каждым возвращать на базу по отделению бойцов, кто воевать будет?
— Что ты предлагаешь? — спросил его комбриг.
— Оставить Курганова под присмотром медсестры где-нибудь здесь, неподалеку...
— Как оставить?! Зачем? — встревоженно заговорили сразу несколько человек.
— Потом... Или вызвать для них гидросамолет,— невозмутимо продолжал Орлиев,— или мы на обратном пути заберем их.
Наступило долгое молчание.
В доводах Орлиева было много убедительного. Но как оставить двоих, по сути дела, беззащитных людей в глухом лесу, на территории врага? А если противник обнаружит их? Гидросамолету нелегко будет пройти незамеченным в глубокий вражеский тыл, а посадка на лесном озере демаскирует бригаду, наведет противника на ее след.
Тихон Захарович, выждав, сказал комбригу:
— Самолет я предлагаю вызвать на ночь, намеченную для штурма гарнизона.
Комбриг кивнул и продолжал вопросительно смотреть на Орлиева: «Это хорошо, ну а если противник обнаружит раненого? Тому ведь не уйти, не скрыться? Что тогда?»
Орлиев понял молчаливый вопрос и решительно проговорил:
— Партизаны живыми в плен не сдаются.
— Кого ты думаешь оставить с Кургановым?,
— Олю Рантуеву.
— Почему именно ее?
— Она здешняя... Я хорошо знаю ее и верю, что она готова к самому неожиданному...
В ту же ночь было найдено глухое, пригодное для посадки гидросамолета озеро. В густом ельнике, в лощине между двух сопок наскоро соорудили крохотный полу-шалаш-полуземлянку, тщательно замаскировали ее, а на берегу в кустах подготовили сухой мох и хвою для опознавательных костров.
Виктор плохо понимал, что происходит вокруг. У него поднялась температура, шумело в ушах, хотелось пить, пить, пить... Запомнилось приятное ощущение прохлады, когда его из тесных носилок переложили на мягкую хвойную постель.
Позже пришел комиссар отряда Дорохов. Держа ладонь на лбу больного, он говорил, что надо потерпеть, что через неделю Виктор уже будет в госпитале, что рана его пустяковая, через два месяца он сможет плясать. Ладонь комиссара тоже была горячая, и от этого Виктору становилось лишь жарче, но он слушал, скрадывая дыхание и больше всего боясь, что комиссар вот сейчас встанет, уйдет...
— Скажите, я останусь один?
— Нет, нет... С тобой останется Оля.
Виктор приоткрыл глаза и, разглядев сидевшую у входа в шалаш девушку, улыбнулся.
Потом комиссар ушел. Они остались вдвоем.
В ушах глухо стучало. Этот равномерный назойливый стук вначале был похож на тикание огромных часов. С каждым разом он становился все слышнее. И когда казалось, что барабанные перепонки не выдержат следующего удара, стук разряжался долгим пронизывающим мозг шипением, и снова откуда-то издали начинало доноситься нарастающее тикание.
— Кто? — вдруг послышался настороженный голос Оли.
— Я, не бойся...
Виктор узнал по голосу командира отделения разведки Павла Кочетыгова.
— Зачем? Смотри, отстанешь? — спокойно и даже как-то привычно сказала Оля.
— Не отстану. Проститься пришел...— Павел, видимо, заглянул в шалаш, так как ветки, загораживавшие вход, зашуршали.— Спит? — спросил он.
— Наверное, нет. Температура у него большая.
После долгой паузы Павел вдруг сказал еще тише:
— Хлипкий он парень. Тяжело тебе с ним будет.
— Еще неизвестно, каким бы ты был на его месте?
— Сам виноват,— безжалостно сказал Павел.— Автомат был в руках? Был. Мог бы пристрелить лося или отпугнуть очередью, и ничего не было бы... Растерялся, видно...
«Врешь. Я не растерялся... Разве мог я выстрелить в него?..» — сквозь боль и шум в висках мысленно возразил Виктор и вновь до последней мелочи пережил тот момент, когда изодранный осколками, обезумевший лось из последних сил тянулся к нему.
— Хотел бы я быть на его месте,— вдруг громко, как показалось Виктору, очень громко сказал Павел.
— Это еще тебе зачем? — насмешливо спросила Оля.
— Лафа, а не житуха... Лежи себе... Везет другим!
— Нашел чему позавидовать!
Павел долго молчал, потом другим голосом — испытующе-стеснительным сказал:
— Целую неделю был бы с тобой...
Он, видимо, потянулся к Оле, так как снова зашуршали ветки, и Оля сердито сказала:
— Еще чего? Иди-ка, давай! Отстанешь от бригады!
Несколько минут прошли в молчании. Виктор уже
решил, что Павел ушел, как тот вдруг тихо произнес:
— Ты, Оля, не расстраивайся. Я обязательно вернусь за тобой.
Оля ничего не ответила. Павел подождал, потом резко протиснулся в шалаш и по-иному, беззаботно и снисходительно, как это делал всегда, спросил:
— Курганов, ты спишь? Ты не горюй, если самолета и не будет. Я приду за вами, вот увидите!
— Чего ты расстраиваешь больного?! — набросилась на него Оля.— Сказано, будет самолет, значит, будет. Подумаешь, спаситель нашелся! И без тебя обойдемся...
— Ладно-ладно. Не сердись. Мне же лучше. Не надо горб носилками гнуть. Ну, прощайте, не кашляйте!
Снова они остались вдвоем, теперь уже надолго.
Первые дни они почти не разговаривали. Пока у Виктора держалась температура, Оля по четыре раза в день давала ему порошки сульфидина, протягивала кружку с водой и вновь усаживалась у входа в шалаш. Когда подходило время обеда, она также молча расстилала перед Виктором полотенце, выкладывала сухари, ставила котелок с едой. Виктор не знал, когда она успевала разводить костер и варить кашу. Ему казалось, что Оля целыми сутками не сходит со своего места у входа в шалаш.
— А ты почему не ешь? — спрашивал онР
— Успею.
Однажды утром Оля поставила перед Виктором закоптелый котелок с дымящейся ухой.
— Окуни? — удивился Виктор.— Откуда?
■— Из озера.
— На удочку?
Оля кивнула в ответ.
— Я тоже лесу и крючки захватил,— почему-то сообщил Виктор и рассердился на себя: «Зачем хвастаюсь, дурак? Какой толк от удочки, когда подняться не могу».
— У нас у каждого партизана удочка при себе,— сказала Оля.— Ты ешь, а то остынет.
Вскоре жар начал спадать. Виктор почувствовал это, проснувшись ранним утром. В голове уже не шумело, даже рана в ноге ощущалась совсем не так, как раньше: боль, если пошевелить ногой, не отдавалась в висках, а затихала там же, где и начиналась.
Виктор, оберегая вдруг нахлынувшую радость, тихо лежал, глядя прямо вверх. Он словно впервые увидел свой низкий и тесный шалаш с косматым потолком из хвои, с двумя наскоро вбитыми в землю подпорками, с плащ-палаткой, укрывающей мягкую и душистую постель. Он, словно впервые, услышал настоящую лесную тишину, когда отчетливо улавливаешь даже бесконечную комариную песню. Вход был закрыт ветками, но там, в лесу, угадывалось безветренное, солнечное утро.