С запозданием появлялся на той стороне Пашка – моложавый и чудоковатый парнища лет пятидесяти, прозванный по матери Бородавкой.
Жил Пашка под самой горой, в крошечном крейдяном домишке на две комнатёнки, в одной из которых обитал он сам, в другой ютилась престарелая больная мать Димара Лукинишна, которую больше знали как Бородавку.
Я хорошо знаю Димару-Бородавку. Когда-то она дружила с моей матерью и часто бывала у нас. Больше всего подкупала в ней безвозвратно утраченная нынешним поколением та стародавняя, неукротимая жизненная стойкость, позволявшая безропотно терпеть любые неурядицы, более того, воспринимать все невзгоды как нечто обыденное.
В молодости Димара была видной, красивой женщиной: вышла и ростом, и крепко сложенной фигурой, и высокой грудью, и правильными чертами лица. Только один недостаток портил её – крупная, величиной с фасолину, родинка на левой ноздре. Но улыбка её сочных губ, блеск огромных зелёных глаз до поры сглаживали этот изъянчик. Муж её Фёдор одно время был неплохим кузнецом, но назойливый люд, валивший к нему в кузню со всех окрестных хуторов, в конечном счёте разбаловал его, и он стал попивать.
Димара всячески противилась его увлечению: то уговаривала, то слёзно молила, а иной раз и роптала так, что Фёдору приходилось утешать её кулаками.
Поначалу несильно, лишь для острастки, да чтоб привить добрые манеры, а как она притерпелась, и, не вняв урокам, продолжала дерзить – дубасил на полную катушку, так, что иной раз не понять было: где у неё глаза, где губы, и где родинка.
Димара стойко сносила свои неприятности – не стонала, не жаловалась по соседям, только до времени помутнели её глаза, сморщились губы.
Сгорбатилась Динара, поседела и вдруг сразу стала той Бородавкой, которая нынче известна всем. Вместе с прежней красой утратилась и былая кротость. И однажды случилось так, что она сама поколотила своего хмельного мужа. И чудное дело – здоровенный мужик, привыкший во всём своеволить, только лишь опробовал кочерги, тут же размок хуже кислой бабы. От обиды, бессилия и позора он плакал весь вечер, потом маленько добавил и несколько раз кряду пытался вернуть утраченную славу, а, получив новые затрещины, захлюпил ещё горше. «Повешусь… Раз так – повешусь…» – пьяно гундосил он. «Верёвки в чулане, – подсказывала Бородавка. – Капроновую бери – она ловчей зашморгнётся». Так он и сделал – взял капроновую да сдуру и повесился на грушине.
Оставшись одна с сыном-оболтусом, который не был пригож ни к школе, ни к домашнему хозяйству, Бородавка поначалу так растерялась, что, придя к нам, сетовала на покойного мужа: «Ишь чего придумал – дров на зиму нет, крыльцо завалилось, крыша набекрень, а он в петельку нырнул и управился – живите, как хотите». При этом она матерно выражала свои скорбные чувства, и сама чуть ни запила с горя.
Но со временем здоровая природа брала верх, старые обиды поугасли – всё светлей и радостней были её воспоминания: «У Феди руки – золото, всё в них ладилось, за что ни возьмётся – сделает. Когда б не зелёная злодейка – цены бы ему не знала. Вот Пашка – тот невесть в кого уродился – одна дурь в голове от покойного и осталась, ничего более не привилось. Только и знает – Деркул да удочки…»
«Хоть рыбой тебя накормит, и за то спасибо…» – говорит ей моя мать.
«Да я разве вижу рыбу ту – либо ничего не поймает, либо пропьёт», – возражает Бородавка, и в который уж раз рассказывает, как они с Фёдором на Галичкиной яме поймали сома на восемь пудов. «Федя меня на вёслы посадил, а сам сеткой яму окутал и давай “хрюколом” под ярки ширять.
Вот сом почуял неладное, да как вскинется, как бурханёт – лодку аж подкинуло на волнах. Я спужалась, кинула вёслы, а Федя меня материт…»
Сморщенное, как печёное яблоко, лицо её вдруг преображалось, расправлялись морщины светлели, искрились счастьем глаза, и даже терялась привычная бородавка, словно и не было никогда ни смертного боя, ни выкидышей, ни слёз…
В последние дни Димара перестала к нам приходить – отказывали ноги.
Мать по пути в церковь навещает её, всегда одарит каким-то нехитрым гостинцем: то маслица занесёт, то варенья, а иной раз просто булку хлеба; нарочито строго отчитает: «Мы тебя выглядываем, а ты, подруга, совсем отбилась от нас».
Димара с трудом чикиляет по двору на двух палочках.
«Ох, Валюшка, когда ж его бегать – в гору некогда глянуть, – оправдывается она. – На Пашку никакой надёжи, а дел не убывает, – так дотемна и проканителишься…»
О болезнях – ни слова.
С Пашкой-Бородавкой я ходил в первый класс. Потом он отстал, и когда я оканчивал десятилетку, он осваивал пятый класс. Был он высок, худ и так несуразно скроен, что, казалось, вот-вот распадётся на части.